— Вам не кажется, что это бывает довольно часто? И не только с нами?

Она сурово сдвинула брови. Что с ней? Думает?

Голди медленно произнесла:

— Я нередко хвастаюсь порочностью Голиафа. Но он… Он был подонком. Настоящим дьяволом. Я всегда его боялась… но тогда я была всего лишь маленькой девочкой. Однако я уже выросла. И больше не боюсь.

— Он жестоко обращался с вами?

— Да нет, не очень. — Она подняла кошачьи глаза. В них горел огонь. — Гораздо хуже, чем вы в состоянии себе вообразить. Так плохо, что я никогда вам об этом не расскажу. Я просто не могу говорить об этом! «Милая моя Голди, — хохотал он. — Славная моя малышка. Настоящая папина дочка».

Феликс опустил глаза. Ему стало тяжко смотреть в эту пылающую зеленую печь.

— Мне очень жаль.

— И правильно. — Ею снова овладела обычная ярость. — Пожалейте лучше себя самого. Пожалейте о своих поступках. Вы лгали мне, обещали свою любовь…

— Не совсем так.

— Не смейте спорить со мной! Разрази вас… Я с вас шкуру спущу!

Он опять посмотрел на нее, заглянув прямо в глаза, и сказал спокойно, как сказала бы Артия:

— Так спускайте же.

А «Розовый шквал», соприкоснувшись с бурей, уже не ведал покоя. Феликс так и не узнал, что собиралась сделать с ним Голди. В этот самый миг «Шквал» бешено взбрыкнул. Перед его силой блекли даже самые жестокие удары Голиафовой дочки.

Этот толчок, как ни странно, не опрокинул их на пол, а поставил на ноги. На лету Феликс подхватил лампу и для верности повесил ее на крюк, торчавший из деревянного борта.

Но едва он успел предпринять это весьма разумное действие, как вдруг на него, аккурат меж бровей, обрушился чудовищной силы удар. Нанес его кто угодно, но только не Голди; видимо, ему на голову рухнуло что-то тяжелое. Пока Феликс в замешательстве пытался понять, что же случилось, перед его глазами возник образ — страшный, неумолимый: стройный корабль с тремя высокими мачтами несется прямо на черные зубчатые скалы у подножия неприступного обрыва. Феликс Феникс услышал предсмертный крик корабля, увидел, как с треском ломаются мачты, как разверзаются зияющие раны на деревянных боках, как вливается в них жестокое море.

Он рухнул словно подкошенный.

А Малышка Голди только было собралась вплотную заняться штормом, но остановилась на полпути и уставилась на распростертого на полу Феликса. Она ясно видела, что на него ничего не падало, но тем не менее он лежал без сознания, и на лбу у него, точно звезда, наливался кровью багровый синяк.

А через минуту она удивилась еще больше.

Голди промчалась по уходящему из-под ног чреву корабля и опустилась на колени возле Феликса. Он застонал, и она, неожиданно для самой себя, обняла его.

Теперь он лежал, положив голову ей на плечо, закрыв глаза, не шевелясь. Голди ошарашенно смотрела на него. Прежде у нее никогда не возникало желания обнять мужчину. Она это делала ради своей выгоды, и сознание того, что она оставляет их в дураках, притупляло невольную злобу.

Но сейчас всё было совсем не так.

Вдруг Феликс открыл глаза, и Голди утонула в их синеве. Юноша и девушка долго смотрели друг на друга. Наконец она произнесла:

— Вас что-то ударило.

— Мачта, — глухо ответил он.

— Ничего подобного. Нет тут никаких мачт. Но на голове у вас синяк. — Она неуверенно замолчала. — А может, мне показалось. Тут темновато. Вот уже и прошел.

Он поднялся, но не оттолкнул ее. «И зачем он такой добрый?» — с болью подумала она.

— Что с вами, сэр?

— Ничего, Голди. Только вот… — И отвернулся.