Пока не увидела вещь, которая, казалось, ждала только меня.

Прямоугольник соснового дерева в янтарных разводах. Коричневые готические буквы. Алфавит. Луна и солнце. Знаки планет. Нет и да. Здравствуй и прощай.

Я словно нашла давно утраченное. Мудрого друга, который скажет мне, что правильно в этом непростом мире, а что нет. И сердце с круглой дырой по центру. Кто сказал, что дыра — это пустота, лишенная смысла? Может, это окно, в котором я увижу ответы на все вопросы.

В той лавке я задала их много. И над многими хозяин лавки смеялся. Не со зла, я так и не уловила в его голосе фальши. Ему просто было весело.

Потом меня нашел дедушка. Он не стал спорить. Он не любит это дело, хватает споров по работе. Он просто купил то, чего пожелала моя душенька.

То, во что было бы занятно играть всем девочкам.

То, к чему я прикипела в считанные мгновения.

Доску Уиджа для общения с духами.

Магда III

 4 октября 1925

Дни шли в тревожном ожидании новостей о пропавшей. Нам неоткуда было получить известия, кроме как от наставниц или приходящих из деревни работников. Но первые следили, чтобы мы не болтали с последними. Исчезновение Юлии обрастало фантастическими подробностями, от которых мне становилось только хуже.

Пансион — герметичная система, в нее мало что проникает извне, но, проникнув, искажается. А то, что оказывается вне его стен и законов… Мне сложно предположить. Мы не затворницы, дважды, а некоторые и трижды в году отправляются домой: на Рождество, на Пасху и летние каникулы. Но между этими водоразделами мы принадлежим Блаженной Иоанне безраздельно.

Только раз я покидала территорию пансиона без наставницы и одноклассниц. И то утро стало для меня очень важным.

Юлия нарушила главное правило принадлежности — она вырвалась. Или кто-то вырвал ее с корнем.

Ее родители приехали на следующий день. Я видела их издали, с высоты лестничного пролета. Тихие, блеклые, пожилые. Юлия была их цветочком. Вторым, последним.

Нет, не была! Никто не знает наверняка, но как перестать думать о ней в прошедшем времени?

Юлины родители осмотрели ее комнату. Говорят, она мало что взяла с собой. Будто бежала в спешке, прихватив только минимум одежды. Мать Юлии плакала, ее утешали девочки, наставницы, директриса, ее супруг.

Все образуется, говорили они. Ее скоро найдут.

От этих слов пробирает дрожь, и что-то мутное поднимается с самого дна.

Я не смогла там находиться, будто меня терзала совесть. Но ведь я ничего не делала! Это только из-за того, что Юлия никогда мне не нравилась.

Бывают такие люди. В них нет обаяния, нет такта. Все, что они делают, пронизано какой-то неприязнью к миру вокруг, от которой становится тошно. Они будто распространяют в воздухе отраву, и все, чего касается их придирчивое внимание, тут же обретает привкус пепла.

Я много раз думала, что, если бы не дружба с Данутой — болезненная, неравная, — лишней в нашей компании стала бы именно Юлия. Но все случилось так, как случилось.

Поиски продолжались — это все, что нам было известно. Пан следователь приезжал еще раз, на этот раз он осматривал сам пансион: чердак, котельную, все служебные помещения. Поговаривали, что он был даже в заколоченной комнате, в которой не бывал никто из учениц, кроме Каси. Позже тем днем я ходила проверить и убедилась, что никто не прикасался ни к доскам, ни к навесному замку. Наша Дверь осталась такой же, как и три года назад.

Без моей папки с вырезками мне стало гораздо тяжелей сосредоточиться на занятиях и подготовке к экзаменам. Промучившись пару дней, я обратилась к пани Новак и попросила выписать для меня газет, чтобы там рассказывалось про университет и про экспедиции его выпускников.