2 ноября 1925

Рассвет целует меня в пересохшие губы, проводит пером по ресницам, отводит волосы с лица. Открываю глаза с предчувствием чего-то удивительного, и мне требуется целая минута, чтобы осознать реальное положение дел.

Я в лазарете. Привязана к кровати жгутами из тряпья — руки, в том числе и сломанная, примотаны за запястья к изголовью, а ноги за щиколотки — к металлическому изножью. Я пробую пошевелиться — не выходит. Подняв глаза, я вижу, что моя несчастная левая рука уже густо-фиолетового оттенка и похожа на раздутый баклажан. От этого зрелища мне становится совсем дурно, так что я заставляю себя отвести взгляд.

Итак, я убила человека. Но я сделала это, защищаясь! Он душил меня, он был сильнее меня. На шее должны были остаться следы его пальцев, а в кабинете — груды бумаг, говорящие о его изощренных издевательствах. И, самое ужасное, он довел моих одноклассниц до самоубийства, а меня — до нервного расстройства. У меня есть доказательства. Пусть только приедет следователь, и все встанет на свои места. Я выйду из этой войны победительницей. Закон на моей стороне.

Стоило мне положить затылок обратно на подушку, как до ушей донесся скрип входной двери и лязгающие шаги. Так металлические набойки стучат по керамической плитке. Скашиваю глаза и вижу человека, которому действительно рада. Она выслушает, она поймет! Она позволит мне выплакать все беды и защитит.

Она стремительно приближается, и я спешу поприветствовать любимую наставницу:

— Я так счастлива, пани…

Но Душечка не смотрит мне в глаза, она резко склоняется над моей койкой, и ее мягкая теплая ладонь вдруг стискивает мою руку прямо там, где кривится сломанная кость.

Я слепну. Мои глаза широко открыты, но я не вижу ничего вокруг.

Я глохну. Я бы не услышала, даже если бы рядом заиграл оркестр.

Мой мир разбивается на тысячи острых осколков, и каждый впивается в меня, проникает до самого ядра и остается со мной навсегда.

И только бьется в мозгу отчаянная одинокая мысль: за что?

— Тише, тш-ш, тише. Покричала и хватит. Ну?

— Рука, моя рука!.. За что?

— Зато теперь никто не подумает сунуться сюда, даже если ты будешь орать во всю глотку.

— За что? — шепчу я.

Пани Новак сверлит меня взглядом зеленых кошачьих глаз. Все ее украшения — цепочки, кулоны, нитки мелких бус — мельтешат у меня перед лицом, вызывая головную боль и тошноту.

— Именно, именно, Магда! За что? Почему кто-то становится жертвой? И ради чего? И если у кого-то и есть достойная цель, то… К примеру, ты. Ты решила убить невинного человека — и сделала это ради своих целей. И чем ты теперь лучше меня?

Пани Новак поднимается с моей постели, и лязг ее каблучков удаляется. Ничего не понимаю. Я выворачиваю голову, чтобы проследить за ее движениями.

Она подходит к перегородке и отдергивает белую занавесь. Я вижу лежащего на соседней койке доктора. Его кожа кажется серой, лоб блестит. Руки вдоль тела, как укладывала нас сестра Беата.

— Виктор… Он был одаренным, с самого детства, — сдавленным голосом произносит пани Новак. — Он учился у великих людей, получил блестящее образование, у него было будущее в науке… А я шла за ним по пятам. Читала те же книги, училась. Когда наши родители потеряли особняк, именно я придумала, как нам вернуться в него. Но теперь… Не все ли равно? Эксперимент разрушил мое будущее…

— Пани Новак… я не… понимаю… ваш брат? Вы не похожи.

— Будто внешнее сходство — это главное, — цедит пани Новак и с отчаянием задергивает занавеску. Теперь я могу видеть только остроносые туфли доктора. — Мы одной крови, мы выросли здесь, в этом доме.