Я вижу, где кончается коридор, — там еще одна дверь. Мысленно представляю себе план первого этажа и понимаю — туда-то мне и надо. И как можно скорей.

Чем ближе я к цели, тем отчетливей доносятся до меня звуки музыки. Он оставил пластинку играть, а сам ушел посмотреть на изломанных Марию и Клару. Я различаю знакомые аккорды — Шуберт, баллада «Лесной царь». Баритон поет на языке Гете, который я знаю хорошо, как и перевод.

Фортепианные аккорды будто галопирующий конь, будто колотящееся сердце, полное страха. В балладе ребенок болен и напуган, ему видятся ужасные вещи, но отец не верит ни единому его слову. И Лесной царь все настойчивее соблазняет ребенка уйти в мир фантазий.

Вот я у двери. Она закрыта, но, судя по звукам, в кабинете пана Лозинского пусто.

Голос Лесного царя преображается. В нем уже нет ни капли нежности, только голод.

Толкаю дверцу, но она оказывается гораздо тяжелей предыдущих. Из дубовых досок, на тугих пружинах — дверь едва-едва открывается внутрь. Видимо, дверью я задела граммофон, отчего пластинку заедает.

«Неволей иль волей… неволей иль волей… неволей иль волей».

В другой ситуации я бы поправила иглу, чтобы услышать конец фразы — «а будешь ты мой», — но сейчас мне не до этого. Я вижу стол доктора, заваленный бумагами. Где-то среди них должно быть доказательство. Сколько у меня времени? Пятнадцать минут, десять?

Я начинаю быстро листать документы. Перекладываю их неряшливыми стопками, выдвигаю ящики один за другим. Да бумаг здесь море! Но ни по одной нельзя сказать, что она изобличает доктора в его преступлении. Я почти отчаиваюсь, пока в нижнем ящике письменного стола не натыкаюсь на тетрадь в красной обложке. Дневник Касеньки Монюшко.

«Неволей иль волей…»

«Прошу вас, не читайте, пожалуйста».

Доктор выкрал его из дортуара, когда у меня был приступ. Испугался, что я прочитаю его до конца и все пойму.

Вот, значит, почему я — «образец № 2». Бедная моя Кася, она была первой.

Что здесь еще? Я должна добыть настоящее доказательство, после которого Виктор Лозинский не сможет ни отвертеться, ни подставить меня под удар. Но рядом с дневником только пачка писем, какие-то записи и толстый научный журнал «Башня» за прошлый год. Руки дрожат и почти не слушаются, когда я открываю журнал по закладке из яркой тесьмы и вижу подчеркнутые строки.

«Парафренический синдром у старшего поколения часто бывает вызван многочисленными смертями родственников и прочих близких людей. У молодых людей он может быть спровоцирован травмой черепа».

«Неволей иль волей».

«Синдром характеризует возникновение у больного фантазий об общении с призраками или иными потусторонними силами. Может развиться как иллюзия всемогущества, так и мания преследования этими силами».

Вот что доктору было нужно — чтобы мы поверили в иллюзорные силы, чтобы возомнили себя ведьмами. Все началось с Каси. А меня он решил сломать, внушая другим желание умереть.

Бедные мы! Нашими слабостями, нашими ранимыми душами воспользовался тигр в человечьей шкуре.

— Рад видеть вас, Магдалена. Вас все обыскались, — голос тихий, но перекрывает звук заевшей пластинки.

«Неволей иль волей».

— Позвольте спросить, что вы ищете в моем кабинете? — продолжает пан Лозинский спокойно. Он шагает к граммофону и поднимает иглу. Теперь я слышу только шорох, с каким продолжает вращаться пластинка.

Не могу заставить себя обернуться. Виктор здесь. Он знает, что я все знаю. Я не успела. Я в вольере.

— Магда, я прошу вас слушать меня очень внимательно. Вы меня слушаете? Вам нечего бояться.