Но прежде, чем понять, что откликаться некому, я падаю на каменный пол, придавленная телом доктора. Едва он приподнимается на руках, я кошкой перекатываюсь на спину и здоровой рукой вцепляюсь ему в лицо. Кажется, я визжу. Горло саднит, как исцарапанное лезвием. Он отшатывается, но одной рукой удерживает меня на полу. В другой руке поблескивает шприц, полный желтоватой жидкости. Капля сочится из иглы, как яд из хвоста скорпиона.

Я кричу изо всех сил. Ну пожалуйста, пусть хоть кто-то услышит! Умоляю!

Шприц устремляется к моей шее, я отбиваю его рукой, и он выскальзывает из пальцев доктора, с печальным звоном катится по камням.

— Ты! Ты, — ревет доктор, отбиваясь от моих хаотичных ударов. Я пытаюсь выскользнуть из-под него, вывернуться, уползти, но он легко подавляет мое сопротивление.

Боль в сломанной руке мешает мне связно думать, дурнота то и дело приглашает оставить борьбу, погрузиться во мрак. Мои покойницы с любопытством смотрят, как пальцы Виктора Лозинского смыкаются на моей шее. Прямо поверх синяков, которые остались от моих собственных ладоней. Кася разочарованно качает головой в крапивном венке.

— Легкая асфиксия, чтобы не повредить мозг… Ты уснешь, только уснешь…

Мрак нежно обволакивает меня, и в какой-то миг в этом мире остаются только перекошенное лицо Виктора Лозинского и паучьи глаза моих покойниц, моих сестер-ведьм. Свет меркнет, стремительно сжимаясь в крохотную точку.

И тут я чувствую кончиками пальцев прохладную гладкость стеклянного цилиндра. Из последних сил обхватываю его здоровой рукой и взмахиваю ею. Пусть это будет и последнее, что я сделаю в этой жизни.

Прошла секунда, две, три — и вздох! Руки, душившие меня, ослабли. С жутким раздирающим мякоть кашлем я втягиваю в себя глоток воздуха, и еще один, и еще.

Доктор повалился на меня, но больше не пытался убить. Он вообще ничего не делал, и его белобрысые волосы лезли мне в глаза и рот. От них пахло одеколоном и парикмахерской помадой.

Я отталкиваюсь здоровой рукой от его плеча, от камней подвального пола, коленями от тела своего обидчика.

Что с ним такое? Надо бежать, пока не очнулся. Но едва я выбираюсь из-под обмякшего доктора, как становится понятно — он не очнется.

Рука болтается плетью, когда я наклоняюсь пониже, чтобы рассмотреть, что натворила. Из головы пана доктора торчит отливающий золотистым лекарством шприц. Он полный, мне не хватило бы ловкости надавить на стальной поршень. Вот только игла этого шприца по самое основание вошла в тоненькую височную кость. Прямо в мозг.

— Черт, черт, черт!

Я отворачиваюсь и иду прочь от тела. Мои покойницы провожают меня взглядами. Плевать. Пусть думают, что хотят.

Неверные ноги несут меня все дальше, и через какое-то время я оказываюсь на хорошо освещенной лестнице, ведущей к прихожей. Я почти вползаю по ступеням, прижимая к груди распухшую руку. Кожа на ней натянулась, как на барабане, того и гляди лопнет. Пальцами не пошевелить, и они висят чуть подобранные, как лапки мертвого насекомого.

Я доползаю до верхней ступени и падаю на паркет. По моему лицу текут такие горячие слезы, что, кажется, они способны прожечь кожу до мяса. Сгибаю ноги, сжимаюсь в комочек, будто так миру сложнее будет обидеть меня.

Через некоторое время — я уже потеряла ему счет — меня находят. Несколько рук тормошат меня за плечи, слепо хватают за место перелома, отчего я надрывно кричу. Меня ненадолго оставляют в покое, но вскоре приходит новый голос. Он спрашивает меня, где доктор. И я отвечаю. Мне нечего скрывать.

Рук и голосов становится то меньше, то больше, вокруг вертится безумный калейдоскоп: потолок, дубовые стены, фотографии выпускниц, хрипящие полночь старые часы и снова потолок.

Руки повсюду, голоса выкрикивают имена. Мое. Девочек. Нашего губителя. Повторяя их, как молитву, я погружаюсь в ничто.