Их лидер, девчонка, которая еще в прошлый раз преследовала мою малявку, улыбается, как это умеют только всеобщие любимицы — нагло и бессовестно. Но ни слова при этом не говорит.

— Еще раз такое замечу, — обращаюсь к ней и ни к кому другому, — и вы будете скоблить конюшню до летних экзаменов. Я вам это устрою.

— Серьезно, панна? — вскидывает бровь соплячка.

С меня хватит. Без долгих разговоров беру ее за ухо и волоку к выходу. Девчонка только раз пискнула и заткнулась. Гордая.

Отпускаю раскаленный хрящик только в коридоре и вижу, что все остальные тоже покинули класс.

— Будем считать, что ты меня поняла.

Уже не оборачиваюсь, но чувствую, как в спину ударяет волна чистой ненависти. Закрыв за собой дверь, вижу, как разукрашенная первогодка сидит на полу среди бумаг и мелков и пытается выправить погнутую дужку очков. И зачем она мне сдалась? Ходячее недоразумение. Я бы и сама над ней посмеялась в их возрасте.

Со вздохом наклоняюсь и собираю те листы, до которых могу дотянуться. Часть из них совсем чистая, еще можно рисовать, на некоторых — кривоватые, но яркие картинки. Сбиваю в ровную стопку и протягиваю девочке.

— Держи, — говорю я.

Очки сели как попало, лицо все еще в разводах пастели, она же изгваздала форменное платье.

— Идем, умоешься.

Тащу девочку до рукомойника и обратно, придерживая за плечо. Помогаю очистить форму и привести в порядок волосы с очками. Будто она мне кто-то. А я даже имени ее не знаю.

— Зовут как, малявка? —спрашиваю грубовато. Это ж надо так без мыла влезть в мою жизнь со своими проблемами!

— Сара Бергман, панна.

Со стоном падаю за парту. Еврейка. Что ж, это многое объясняет. И не сулит несчастной Саре ничего хорошего. Я слышала о погромах целых кварталов. Слышала и о более страшных вещах, идеях, теориях. Мне жаль девчонку, неприятности которой явно не ограничатся школьными годами. Мерзко судить людей за то, что они не в силах ни выбрать, ни изменить.

Чтобы отвлечься от невеселых мыслей о судьбе первогодки, принимаюсь за свои дела. Работа идет быстро, и уже через полчаса я раскладываю на двух соседних партах восемь картонок для просушки — если этого не сделать, они слипнутся между собой, ведь клей жидкий, а газетная бумага тонкая. Сара в это время тихо возится со своими картинками в дальнем углу. Трижды обругав себя за излишнюю мягкость, я все же подсаживаюсь к ней и спрашиваю:

— Что рисуешь?

Она так долго мнется, шмыгает носом, вздыхает и ломается, что я почти плюю на идею подбодрить ее. Но в итоге Сара все же выкладывает передо мной листки, изрисованные светлыми мелками. Были там и принцессы в платьях с кринолином, и цветы с бабочками. Но мой взгляд отчего-то привлек рисунок, набросок даже, сделанный углем. Я тяну за уголок листа и вижу…

Две сложенные ковшиком ладони. Над ними остророгий перевернутый месяц и звезды, а в них выпускает новые листья побег крапивы.

— Это еще откуда?! — кричу я, вскочив на ноги и тыча рисунок девочке в лицо. — Откуда?

У Сары дрожат губы. Мне жаль, что я ее напугала, но вопрос остается вопросом.

— Это из-за брошек, так? — пытаюсь навести первогодку на мысль, пока она не разревелась.

— Брошек? — все же удивляется Сара. — Нет, я не… Это школьная легенда такая. Про волшебную дверь. Вы слышали? Она исполняет желания, если прийти ночью и попросить через скважину.

— Волшебная, значит, — усмехаюсь я. Чудо, что им известен весь узор — Дверь заколочена полностью, только очертания и видно. — Запомни, Сара, нет в ней ничего волшебного. Там просто склад анатомических пособий. Они довольно жуткие, но всего лишь восковые. И все, никаких чудес. Одна… моя подруга, она вошла туда ночью (ее закрыли внутри), оступилась в темноте (обезумев от ужаса) и порезала руки о стекло.