И — вот нелепое создание — я сижу на полу, по-лягушачьи расставив пятки в истертых чулках, давясь яичным сиропом с небольшой примесью спирта, даже не успев спрятать флягу, а с порога на меня хмуро глядит Виктор Лозинский, натянутый от ботинок до макушки, как струна. За локоть он крепко придерживает пани Зузак, нашу ходячую древность. Причем из всех троих плывет именно она: старушка выглядит пьяной. Я надсадно кашляю и бью себя кулаком в грудь.

— Итак, пани Зузак, вы готовы засвидетельствовать, что панна Тернопольская находилась внутри, а дверь была закрыта на замок снаружи, — не глядя на меня, холодно осведомляется у нее доктор. — Пани Зузак, посмотрите на меня! Я думал, вы крепче остальных, — мягко укоряет он.

— Дитя, — вздыхает хормейстер, прижимая к усохшей груди пегие от пятен кулачки. — Совсем дитя!

Она всегда выделяла меня, и хотелось думать, что не из-за славы моей матери. Я старалась в хоре и была солисткой, пока он не утратил для меня смысл. Вдруг стало стыдно, будто я предала бедную наставницу, которая вовсе не заслужила пренебрежения.

— Пани Зузак…

— Все они дети, — оборвал нас обеих доктор. — Но проблемы от них уже недетские.

— Пан Лозинский, скажите, пожалуйста, что случилось? — вырывается у меня. — Что-то с Даной, да?

Он не удивляется, просто хмуро кивает.

Несмотря на жару в комнате, меня передергивает как от озноба.

— Что с ней?

Голос чужой. Какой-то сиплый и надломленный.

На этот раз пан доктор молчит очень долго, не сводя с меня глаз, а пани Зузак вдруг отбрасывает его руку и с неожиданной яростью вцепляется в дверной косяк, будто хочет выломать кусок дерева, из ее рта вырывается совсем немузыкальный вой.

— Она что, умерла? — руки тут же взлетают к лицу, и я зажимаю себе рот.

Что я несу, такого быть не может! Кто угодно мог умереть, но только не Дана! Такие, как она, пляшут на могилах таких, как я.

Все эти дикие, грешные мысли остаются запертыми внутри, а наружу вырывается только:

— Боже! О, боже!

Дергаю себя за волосы, щиплю за щеки до боли, но реальность остается собой: наставница рыдает и выглядит при этом какой-то совсем хрупкой и маленькой, пан Лозинский смотрит на нас обеих с раздражением и будто бы презрением.

Перед глазами поползла, шелестя кирпичной чешуей, пылающая комната.

— Мне стоило взять нашатырь, — замечает доктор.

— Нет! — упоминание нашатыря подействовало не хуже его самого. — Нет! Пан доктор, — горло сжалось, я едва выдавливаю слова. — Скажите, это я?.. Это — из-за того, что я? Я… убила?

Виктор Лозинский только разочарованно прищелкивает языком:

— Если только вы просочились сквозь щель под дверью, выбрались в лес и…

Дана улыбается из-за его плеча бескровными губами. На ней пышный венок из молодой крапивы, на лице пляшут отблески холодного костра, а волосы змеятся по всему полу, медленно подползая к моим ступням.

— Всего семнадцать, — вновь заходится пани Зузак. — Заря жизни!

— Нам пора. — Доктор нетерпеливо дергает подбородком. — Вас ждут в кабинете директора. Вас, пани Зузак, я провожу только до ближайшей кушетки. Вам нужен покой.

Разум разрывается на части. Ноги переступают сами, будто я немецкая шагающая кукла с заводом, но глаза почти не видят. Только бьют по перепонкам набат кровотока и оглушающая тишина, царящая в пансионе.

Мне видится… разное.

То как меня в наручниках увозят на полицейской машине. То моя мать, рыдающая в ногах какого-то важного чиновника. Ее платье задралось выше всяких пределов. Родители Даны швыряют в меня камни, и мои кости дробятся легко, как ореховая скорлупа.