«Дневник Касеньки Монюшко», — отвечает обложка голосом ее двенадцатилетней.

«Прошу вас, не читайте это», — умоляет форзац.

Поздно.

Я уже не здесь, а четырьмя годами ранее, слушаю страшилки по ночам и чищу камины вместо заносчивых выпускниц. Давлюсь грязной водой, ем в одиночестве и пытаюсь смирить в своем маленьком сердце праведный гнев. Потому что слабые не имеют права на ответный удар. Только на смирение и надежду на защиту свыше. Я молюсь с Касей, истекаю кровью с Касей, теряю разум и всем существом тянусь к холодному образу матери с навсегда застывшим лицом. И сама Кася садится на край моей постели, склоняет невесомую голову на мое плечо и водит когтистым пальцем по строкам.

«Я уже не уверена в том, что делала, а чего нет».

«Я слышу стук — и тону».

Над верхней губой выступает пот. Я бы и рада закрыть проклятый дневник, но все читаю и читаю, будто завороженная.

«Глаза мамы улыбаются, она говорит со мной, только губы ее не шевелятся».

«Я ничего не помню!»

Кася хихикает мне в ухо, щекочет ледяным дыханием.

«Тук-тук».

Я с воплем вскакиваю с кровати, сердце колотится, как сумасшедшее. Только через несколько секунд я понимаю, что стук в дверь был настоящим. Голос из коридора зовет меня:

— Магдалена, открой, пожалуйста. Нам нужно поговорить.

Пани Новак. Еще час назад я бы и папе римскому не открыла, но после чтения Касиного дневника мне жизненно необходимо увидеть хоть одного здравомыслящего человека.

— Магдалена, я не стану тебя ругать. То есть осуждать, — тут же поправляется она. — Ты уже взрослая девушка. Давай побеседуем, как две взрослых девушки, хорошо?

Душечка — меньшее из зол. Вот если бы пришла директриса, я бы скорей из окна выскочила, чем впустила ее.

— По секрету — мне тоже не понравилось, когда пани Ковальская заговорила про деньги. И это в такой момент! — понизив голос, добавляет она. — Очень цинично, не находишь?

Все понимает.

Осторожно наклоняю стул, чтобы не оцарапать паркет ножками, и приоткрываю дверь. Пани Новак смущенно улыбается. Глаза у нее припухшие, с веками цвета сырой курятины и редкими светлыми ресницами.

— Можно войти?

— Я не убивала Данку. И Юлию не прогоняла.

— О чем ты, Магда? — круглый подбородок у нее морщится и дрожит, будто это не я, а она сейчас разревется, как последняя соплячка. — Никто не винит тебя ни в чем подобном. Это все мы, мы…

Делаю шаг назад. Пусть входит, если хочет.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, отчего мой чемодан стоит распахнутый посреди комнаты, а на полках и столе не осталось ни бумажки, ни шпильки.

— Куда поедешь?

— К тетке, в Краков, — буркаю я.

— Хорошо, когда есть куда податься… Правда, Магда? — я молчу в ответ, но Душечка и не ждет от меня реплик. — Это значит, что жизнь продолжается.

Какое-то время мы молчим. Пани Новак сидит на краешке не застеленной Касиной кровати, смирно сложив руки на коленях. Я же роюсь в сваленных комом тряпках, пытаясь выпутать оттуда приличную пару чулок. Один уже нашла, а второй узлом завязался на тонкой бретельке комбинации.

— Как будешь поступать без аттестата? — между прочим спрашивает наставница.

— Пережду год, буду работать. Или сразу переведусь в общественную. Не пропаду.

Душенька кивает, глядя на меня с явной жалостью. Ее взгляд так и говорит: «Ты совершаешь самую страшную ошибку в своей жизни, но я слишком прогрессивная женщина, чтобы тебя отговаривать». Проклятье. Может, я и правда ошибаюсь?

— Данута была жуткой стервой, — внезапно для себя самой выдаю я.