Это была одна из самых грустных историй цикла. Домовой, живущий в доме, предназначенном под снос, был влюблен в одну из жиличек. Звали ее Марья Матвеевна и была она вздорной бабой. Соседи ее сторонились, потому что за здорово живешь с нею можно было нарваться на скандал. А кому это надо⁈ Никто из них не знал, что Матвеевна очень одинока и вздорность ее характера объяснялась именно этим. Не знал — да и не задумывался. Наоборот, соседи радовались, что вскоре их расселят по разным домам, и они навсегда забудут о Марье Матвеевне.

Не радовался только домовой Тиша, который любил Машу — как он называл ее про себя — искренней, чистой любовью, о которой не мог рассказать предмету своей страсти. Ведь Матвеевну кондратий хватит, если она наяву узрит крохотного остроголового мужичонку с мохнатыми ушами. И не только это огорчало Тишу. Дом расселяли. Скоро придут бульдозеры и снесут его стальными щитами. Никому и невдомек, что домовой не может переехать в крупноблочную пятиэтажку, с плоской, обклеенной рубероидом крышей. И когда старый дом снесут, его последний обитатель станет бездомным.

— Ого! — сказала Настя, появляясь на кухне. — А я все думаю, кто это там тарахтит?

— Я не тарахчу, а работаю, — пробурчал я.

Не люблю, когда стоят над душой.

— Никогда не видела, как работают писатели, — начала подлизываться Трегубова. — И как ловко ты печатаешь!.. И когда только научился?

Это был хороший вопрос. Ответ на него прост. За полвека почти непрерывного «тарахтения» еще и не так наловчишься. Увы, этого-то я ей сказать и не мог. Пришлось соврать.

— На заводе, когда писал заметки для многотиражки.

— Видать, у тебя не только литературный талант, — не очень понятно, что имея в виду, сказала Настя. — Ладно, перебирайся в свой кабинет, там теперь чисто, как никогда.

Я взял машинку прямо с недопечатанной страницей в каретке, Анастасия подхватила футляр. Так мы и вошли в бывшую комнату свободного художника Трегубова. Теперь здесь и впрямь было чисто. Все блестело. Особенно — рабочий стол. Я водрузил «Эрику» на столешницу.

Я плюхнулся в кресло, включил настольную лампу. Свет ее падал, как надо, чтобы тень рук не ложилась на клавиатуру. Кресло можно было отрегулировать по высоте. По-моему, оно было заграничного производства. Что и говорить, буржуи понимают толк в эргономике. Устроившись, я наладился было продолжить работу, как моя гостеприимная хозяйка сказала:

— Не хочешь ли ты пожелать мне спокойной ночи?

Не сказала даже — промурлыкала. Я оглянулся. Только что она была одета в выцветший ситцевый халатик, в коем и делала уборку, а теперь на ней уже оказался полупрозрачный розовый пеньюар, который хоть и был предметом одежды, но ничего не скрывал, скорее — подчеркивал. Ну какая тут может быть работа! Пришлось отложить решение участи домового Тиши до следующего раза.

Когда любовница уснула, я все-таки перебрался в кабинет. Там был диван, и достаточно просторный, чтобы можно было спать, раскинувшись во всю ширь, а не прижимаясь к стеночке или болтаясь на краешке, каждые пять минут рискуя оказаться на полу. Правда, хозяйское ложе все же было достаточно вместительным, но с тараканами в своей голове можно договориться, лишь уступив им. Я и уступил. Утром Настя меня разбудила, ни словом не упрекнув в том, что я сбежал от нее ночью. А может, она тоже любит спать в одиночку? Тогда мы нашли друг друга.