Няня забросила меня на кровать и унеслась по своим милосердным делам. Я лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, утопив голову в жесткой плоской подушке.

Белый потолок, конечно же, не окно. И уж, конечно, не окно моего дома. Но если очень постараться, можно представить себе голубые купола, голые ветки зимних деревьев, а потом, чуть прищурясь, увидеть листья на них, а потом тень от листьев на земле. Дорогу. По ней, если идти налево, — холм. А направо — тропинка к дому погонщика. О, а вот и повозка, запряженная мулами. Она все ближе, ближе. Но какая-то странная. Чего-то не хватает. Да она пустая… Погонщика нет, мулы бредут сами.

Отмучился…

В белой-белой пыли не слышны шаги. Только скрип повозки, только пыльный шлейф за ней.

Я же вижу ясно: там лето. Но мне все равно очень холодно. Потому что я уже здесь.

НАСЛЕДНИЦА ПО КРИВОЙ

Страна вступила во второй этап гражданской войны, на этот раз названной перестройкой. Линия фронта проходила прямо через мое сердце. Я смотрела по телеку выступление еще вчера горячо любимого писателя и с каждым его словом все больше убеждалась в том, какая он сволочь.

За окном гостиничного номера плыло непонятное время суток, именуемое здесь белой ночью. Город этот, воплощенный великими зодчими бред императора, тоже плыл, как мираж. Из болот, по каналам, прямо в море, плыл, помахивая разведенными мостами, унося дворцы, сфинксов, львов, пряча в  глубинах каменных дворов-карманов адреса великих писателей и их героев, пряча сны и надежды своих граждан, вздохи влюбленных, вопли кошек…

Нет, не стану я описывать белую ночь. Просто обозначается время и место действия. Хотя действия никакого нет.

Гостиница в Ленинграде — мое временное убежите, путешествие — вид лекарства, попытка уйти от себя. Безнадежная. Попытка увезти ребенка хоть на время от нежелательных влияний. Разумеется, безрезультатная. И все же…

Вообще-то мы, ведьмы, обычно понимаем что к чему. Это вообще-то, а в частностях куда трудней.

Да, ведьмы, что же здесь особенного? Даже в годы пресловутого застоя некоторые альтисты летали и были демонами. Даже еще раньше, в еще более страшные времена, нечистая сила на страницах великого романа посетила столицу нашей Родины. А уж теперь-то, когда все можно писать, хотя по-прежнему не все печатают, всякая нечисть так и полезет со всех страниц. А может, нет?

Но это дело писателей, издателей, пусть разбираются сами. Опять я не о том.

Нам, ведьмам, всегда жилось трудно. И когда в нас рьяно верили, и, тем более, когда перестали верить начисто. И теперь, когда даже в серьезных журналах обсуждают «полтергейст» и другие проявления неведомого. Наука молчит, народ судачит, мы бедствуем.

Наше ведьмачество тянется издавна, передается не по прямой, а зигзагом. От бабки — старшей дочери младшей дочери. Поясняю. У моей бабки (ведьмы) — две дочери (обе — не ведьмы). Моя мать — младшая дочь моей бабки, а я старшая дочь моей матери. Значит, ведьма. Передать должна своей внучке от младшей дочери.

Но младшей дочери нет, время уходит, может уже и не быть. Интересно, если она единственная, может ли считаться и младшей? Спросить не у кого. Да и что передавать-то? Прежде да, было времячко. Теперь кому что нужно? Ведьмы вырождаются, по себе сужу.

Угроза выродиться совсем стала реальностью, или это реальность стала угрозой? Прежде всего угрозой вырождения.

Художник пишет автопортрет, когда нет натуры более подходящей. Писатель — чтобы через себя объяснить читателю то, что он все равно не поймет или давно знает и без писателя. Зачем нужен автопортрет ведьмы-неудачницы, я не знаю. Но думаю, что когда-нибудь и он сгодится.

Времена не выбирают. Это общеизвестно. Бытие определяет.