Вполне естественно, мосье Дюрок колеблется в нерешительности.

«Без вас она будет вертеться здесь и действовать мне на нервы, — умоляет мадам, прижимая завещание к груди. — А я хочу читать этот документ, читать и перечитывать, освящать его своими слезами. Если я почувствую, что засыпаю, — при этих словах на лице старухи промелькнуло хитрое выражение, — то спрячу завещание. Хотя какая чепуха! Даже она не сможет проникнуть сюда сквозь запертые ставни и охраняемую дверь».

Словом, стряпчий в конце концов согласился. Он поставил свой столик у самого порога двери. Прежде чем дверь была затворена, он в последний раз увидел мадам сидящей в задернутой с трех сторон зеленым пологом кровати со свечой на столике справа.

О, эта ночь! Мне кажется, что я вижу мосье Дюрока, сидящего за своим столиком в той душной темнице, где не слышно тиканья часов. Мне чудится, что я вижу, как время от времени он снимает овальные свои очки и трет уставшие до рези глаза, а затем снова зарывается в свои крючкотворные бумаги и скрипит пером на протяжении мрачных ночных часов.

В пять утра раздался крик, который заставил Дюрока похолодеть и ослабнуть от страха. Крик был похож, по словам стряпчего, на вопль глухонемого. Мосье Дюрок ринулся в спальню.

На столике справа от мадам догорала большая свеча, неверный голубой огонек колебался в расплавленном восковом месиве. Мадам недвижно лежала на кровати в своем остроконечном чепце. Ее недавнее духовное возрождение, а может быть, и раскаяние, возникшее в ее огорченном сердце, привело в конце концов к параличу. Мосье Дюрок пытался задавать ей вопросы, но она реагировала на них лишь движением глаз.

Тут мосье Дюрок заметил, что завещания, того завещания, которое накануне она прижимала к себе, как осужденный на смерть верующий прижимает распятие, нет ни в руках ее, ни на кровати.

«Где завещание? — закричал, он будто мадам к тому же еще и оглохла. — Где завещание?»

Глаза мадам остановились на лице стряпчего. Затем они спустились и уставились на пустяковую игрушку — кролика длиной не более четырех дюймов, обшитого розовым плюшем или другой похожей тканью, которая лежала на кровати. Потом она снова посмотрела на мосье Дюрока, как бы акцентируя свой предыдущий взгляд. После этого глаза ее обратились, на этот раз с мучительным усилием, к большому, похожему на металлическую грелку для постели барометру, который висел на стене рядом с дверью. Трижды повторила она эту немую процедуру, прежде чем голубоватое пламя свечи мигнуло и погасло.

Тут я, Арман де Лафайет, на минутку прервал свое повествование, предназначенное для ушей месье Пэрли.

Я снова осознал, что нахожусь в ярко освещенном салуне и напиваюсь бренди за длинной и бесцельной застольной беседой. Сверху из театра слышался топот и доносились неясные звуки музыки.

— Завещание, — продолжал я, — не было похищено. Не могла же Иезавель просочиться сквозь запертые ставни и охраняемую дверь! Не было оно и спрятано, так как осмотру в комнате подвергся каждый квадратный дюйм. И все же ЗАВЕЩАНИЕ ИСЧЕЗЛО!

Я бросил взгляд на месье Пэрли, сидящего напротив меня.

Лично мне бренди придало силу, успокоило нервы. В отношении месье Пэрли я бы не стал утверждать подобного. Он немного раскраснелся. Дикий взгляд, о котором я говорил выше, особенно был заметен в одном его глазу, отчего лицо моего собеседника приобрело несколько асимметричный вид. К нему возвратилась его самоуверенность, и он удостоил меня едва заметной кривой усмешкой.

Я стукнул кулаком по столу.

— Удостаиваете ли вы меня своим вниманием, месье Пэрли?

— Что за песню пели сирены, — отвечал он мне, — или какое имя принял Ахилл, когда скрывался среди женщин, — уж на что, кажется, мудреные вопросы, а между тем какая-то догадка и здесь возможна.