Во времена работы над «Письмами мертвого человека» в какой-то из статей я писал, что человечество столкнулось ныне с тремя кризисами: первый, наиболее бьющий в глаза, — атомный, второй — экологический. И третий, который как бы не заметен и не смертелен сам по себе, поскольку сопровождает человечество от зари цивилизации, но именно он-то и проявился наконец так остро через первые два — это кризис потребительского, животного по установкам и эмоциям, но цивилизованного по мощи предоставляемых цивилизацией средств, насилия каждого человека над окружающим миром. В понятие окружающего мира на полусознательном уровне включаются и природа, и все остальные люди, в том числе и совокупности людей — народы и государства. Первый кризис преодолен; снимая угрозу термоядерного противостояния, СССР фактически — правда, не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, как бы слегка с бодуна — пожертвовал собой. Увы, рассчитывать на ответный жест столь русского размаха со стороны США не приходится. Если уж маленький, грязный, чадный Париж стоил обедни, то благоуханные дезодоры для атлантической цивилизации стоят всего остального мира.

Что же касается серьезной брошюры Зубакова, то до определенного момента я читал ее, готовый согласиться с каждым словом — во всяком случае, со всеми теми словами, которые понимал. Некоторые геологические тонкости были мне просто не по уму; как полный профан, я даже соглашаться или не соглашаться не имел ни права, ни возможности.

Зубаков, тоже рассматривая кризисы как кнуты прогресса, подводил к мысли, что за оставшиеся до наступления необратимых фатальных изменений биосферы полвека человечество должно определиться: либо перспектива уступки своей позиции венца творения неким существам, приспособленным к невыносимой для белковых организмов выработанной промышленностью среде, вероятно — киборгам, либо смена цивилизационной парадигмы. Прекращение бессмысленного наращивания потребления, социальная престижность умеренности, всемирно организованное объединение усилий по сохранению человека как полноценно существующего вида, едва ли не религиозное отношение к природе как к высшей ценности…

И тут произошел — как, кажется, выражались системщики — тяжелый останов.

Он обусловлен, на мой взгляд, тоже неосознаваемым давлением давно впитанной и давно как бы даже не вспоминаемой системы ценностей. Человек, познай самого себя! Диссидентско-шестидесятническая картина — лубок — мира, тогдашнее представление о том, что — яд, а что — панацея, опять играют свои шутки.

Как часто теперь бывает, констатирующая часть концепции — завораживает точностью. За последние годы мы очень хорошо научились говорить о том, почему так, как мы живем, жить нельзя. Но стоит лишь заговорить о том, как именно жить можно и нужно — и… И это вполне объяснимо. Под рубрикой «нельзя» копятся реальные, наблюдаемые факты. А под рубрикой «нужно» сиротливо сохнут идеалы; во что человек верит — то и кажется ему наиболее действенной методикой спасения. И уж если ему хорошие мозги даны, он безукоризненно логично докажет, что это средство действительно очень действенно. Только вот действенности эти доказательства — не прибавляют…

Потому что действенность идеала зависит только от того, сколько людей в него уверовали. Скольким людям идеалист-донор ухитрился передать свою веру. А если вера донора находится вне культурной традиции общества — она не заразительна, она никогда не заработает, и все доказательства — от лукавого.