Даже и не знаю, когда такое случилось со мной в последний раз. А сейчас, после стольких часов, проведенные с Хло, это ощущение и удивляло, и создавало неудобства.

Проклятье. Только нынче утром я видел, как она снимает портки, и мне было хоть бы хны. Вечером я наблюдал обряд освобождения от свитера – и хоть бы хны. В промежутке между двумя этими событиями я объездил с ней на «паккарде» весь Большой Нью‑Йорк, и хоть бы хны. Минуту назад я брал Хло за руку, чтобы отвести в спальню, и опять хоть бы хны.

А теперь – хоть хнычь! Думаю, всему виной волосы – то, как она взъерошила их. Хло стояла посреди захламленной спальни, будто растрепанный соблазнительный эльф – такой теплый, усталый, рассеянный, а потом подняла правую руку, взъерошила себе волосы, и я был сражен. В книжках это называют обостренным восприятием. И оно пришло ко мне.

Обостренное восприятие. Да уж и не говорите! Я вдруг настолько остро воспринял Хло как обладательницу женского тела, как набор женских прелестей, что утратил способность двигаться. Я не мог и шагу ступить, я ничего не соображал, я едва дышал.

Лирическое отступление. Когда мне было четырнадцать лет, я нанялся на лето посыльным в ресторан для гурманов в самом центре Манхэттена. Носил кофе и бутерброды в конторы, расположенные на Пятой и Мэдисон‑авеню. Как‑то днем, оттащив заказ в нью‑йоркское отделение «Лонжин Виттнэр», я втиснулся в битком набитый лифт и поехал вниз. А на следующем этаже влезли эти трое.

Круглозадые белокурые самочки. Кажется, на том этаже размещалось бюро поддержки юных дарований или еще что‑то такое. Короче, в лифте мы стояли вплотную, и одна из девиц прижалась ко мне спереди, а две другие стиснули с боков. Пока мы добирались до первого этажа, я пережил такое потрясение, что пошел на Шестую авеню, в «Белую розу», наврал про свой возраст и впервые в жизни жахнул виски в баре. А виски я терпеть не мог.

До сегодняшнего вечера с Хло у меня больше ни разу не было никаких таких обостренных восприятий. И вот теперь десять лет жизни, все мои свидания с девушками и редкие – постыдно редкие – удачи как волной смыло.

Будто где‑то прорвало плотину. Мне снова было четырнадцать лет, я снова ехал в лифте, стиснутый со всех сторон, и так трусил, что боялся даже дрожать.

Хло подняла руки и потянулась.

– Ну, – сказала она, – хочешь что‑то обсудить или спать пойдем?

– Спать, – ответил я.

– Прекрасно. Я все равно ничего не соображаю от усталости. Придется погасить тут свет, прежде чем я открою дверь.

Я кивнул.

Держась одной рукой за дверную ручку, а другой – за выключатель, Хло взглянула на меня, улыбнулась и сказала:

– Чарли, а ты и впрямь того.

Я взял себя в руки, осклабился в нервной улыбке и умудрился выговорить:

– Сама ты с приветом.

– Ну‑ну. – Хло погасила свет, открыла дверь и ушла в гостиную.

– Спокойной ночи, – донеслось до меня сквозь мрак, и дверь закрылась.

– Спокойной ночи, – промямлил я, хотя Хло уже не могла меня слышать.

Разумеется, я не выспался.

Запахло жареным. Жареными яйцами. Яйцами, превращающимися в яичницу‑болтунью. Может быть, даже в пышный пористый омлет. Во всяком случае, яйцами.

Запах, само собой, разбудил меня Я, само собой, открыл глаза.

Я лежал навзничь на кровати Арти в одних трусах. Уснул я, укрывшись простыней, но, должно быть, ночью брыкался и сбросил ее. Мне, помнится, привиделись два‑три ярких сна, подробности которых я, к счастью, запамятовал.

Серый, неестественный дневной свет заливал вентиляционную шахту. Я сел и оглядел царивший вокруг унылый беспорядок – точно такой же, как и в моей спальне над баром в Канарси, теперь такой далекой! Вдруг я почувствовал плаксивую тоску по дому, какую чувствует ирландец, попавший на Третью авеню.