|
Есть утренняя песнь любви, называемая аубада, и вечерняя песнь, именуемая серенадой, и кто же посмеет вставить слово «восход» в вечернюю песнь? Ни один трубадур не напишет о своей глубокой любви в сирвенте или о войне и сражении в кансоне. И все-таки мне казалось, что не придумано пока таких песен, чтобы выразить чувства, обуревавшие меня. И еще мне казалось, что должна быть на свете такая любовь, для которой не годятся признанные каноны. Каждому мужчине известны законы любви. Подобно всем моим приятелям, я подчинялся им так же неукоснительно, как и правилам стихосложения. Я не однажды любил даму, следуя известным предписаниям, – делал ее своей избранницей, писал в ее честь песни, верно служил ей, преподносил скромные подарки, которые не могли бы пробудить в ней алчности, и так далее. Но всякий раз что-то подсказывало мне, что я совершил ошибку. Едва я останавливал на ком-то свой выбор, как некий внутренний голос шептал мне: «Это не она». И потому я продолжал искать ту единственную женщину, которая, возможно, предстанет передо мной однажды, как продолжал искать и ту единственную песнь, что когда-нибудь сама собой польется из моих уст.
Как-то раз я сидел в лавке, где торгуют жареным мясом, с неким менестрелем, одним из тех простолюдинов, кто носит рыжие парики, жонглирует ножами и распевает вульгарные песенки на потеху толпы. Мы грелись у тусклого очага, а в закрытые ставни стучал дождь, уже переходивший в мокрый снег. Лениво пощипывая струны своей арфы, он бормотал себе под нос такие вирши:
Четвертый день до майских нон 1189. В тот день я пел для могущественного барона Эсташа де Грамона и был приглашен погостить в его замке, который расположен на берегу Шаранты в Пуату. И конечно, я избрал дамой своего сердца его жену, Иоланду из Бриссака: за ее белую кожу, золотистые волосы и томную прелесть. Она приняла мою клятву в верности. Однако, должно признать, иногда мне казалось, будто она благосклонна ко мне только потому, что нуждалась в терпеливом слушателе ее жалоб на мужа, грубого и невоспитанного человека. И хотя она была очаровательна, но проливала такие обильные потоки слез из-за всякого пустяка, словно в ее голове помещался целый водоем. Два месяца я ухаживал за госпожой Иоландой, называя ее в своих стихах сеньялем, то есть условным именем Бель-Вэзер, что значит Услада Очей, вздыхал ей вслед и щедро одаривал ее знаками внимания. Вскоре после Иоаннова дня, когда барон Эсташ находился далеко от замка со своей соколиной охотой, мы встретились наедине в зеленом саду, и я спел для нее аубаду, которую недавно написал:
Тем не менее, не успели мы возлечь вместе в ту ночь, как во внутреннем дворе замка поднялась суматоха, послышались крики, конский топот, скрип ворот, и оказалось, что барон Эсташ возвратился домой. Я бросился собирать свою одежду. Но госпожа Иоланда, ломая руки и рыдая так, что могла бы и голодного священника заставить отпустить ей грехи, принялась подталкивать меня к окну. Я мягко объяснил ей, что по наружной стене спуститься вниз невозможно. Тогда она открыла один из огромных сундуков, стоявших вдоль стены, который был наполовину заполнен аккуратно сложенным бельем. Я перекрестился, поручив свою душу Деве Марии, и забрался внутрь, молясь, чтобы господину барону не понадобилась до утра чистая рубаха. По счастливой случайности между крышкой и краем сундука оказалась большая щель, и через это отверстие я смог дышать. Также благодаря этому я не был отделен от всего мира и слышал, о чем говорили в комнате. Итак, я услышал, как моя госпожа спросила, что заставило мужа вернуться домой в ту ночь, проделав неблизкий путь из Лиможа. Его ответ был настолько поразителен, что я чуть не выдал себя в порыве изумления. Он сказал: «Король Англии умер. Новость поспешил донести до нас Аймар Тайефе из Пуатье. Он умер два дня назад в Шиноне, и граф Ричард стал королем. Никто не может сказать, что теперь будет». Я употребил все свои силы, чтобы успокоиться в недрах сундука, подслушать, если скажут еще что-нибудь, а затем дождаться, пока они уснут, с тем чтобы незаметно выскользнуть вон. |
