– Извини, – сказал я. – Тебе, должно быть, было неудобно из за того, что я держал тебя и не давал шевельнуться.

– Ах, нет, – ее голос донесся до меня с ночного горшка, стоящего по другую сторону кровати. – Я могла извиваться. – Затем она встала и, наклонившись надо мной, сказала гораздо более мягким тоном: – Думаю, я в жизни не испытывала большего удовольствия, чем, просыпаясь, чувствовать твои объятия. Знаешь, Бруно, я уже не верила, что вновь обрету тебя. – Она улыбалась, но губы дрожали, а в глазах ее я увидел все ту же печаль. Однако прежде чем я овладел своим голосом настолько, чтобы суметь ответить, она, вновь повеселев, поинтересовалась, как долго мужчина может удерживать в себе накопившуюся жидкость, и позвала Эдну, чтобы помочь поднять и дать возможность и мне облегчиться. Обычно после завтрака я опять засыпал, однако Мелюзина, поцелуем поощрив меня за хороший аппетит, состроила гримасу неудовольствия и спросила, не собираюсь ли я вечно носить отросшую за время болезни бороду.

– Нет, – ответил я, открыв глаза, – и мечтаю избавиться от нее.

– Очень рада слышать это, – сказала она смеясь. – Я еще могу привыкнуть к колющимся костям, но при каждом поцелуе иметь полный рот волос… – она красноречиво передернулась и приказала Эдне тотчас послать за цирюльником.

Я был так обрадован, что самостоятельно сел и уже не помышлял о сне. Со дня казни Грольера никто не потрудился хотя бы раз побрить меня, в результате я обзавелся кустистой и неопрятной бородой. Однако пришедший цирюльник заявил, что не сможет побрить меня в постели. Стремясь поскорее избавиться от этих зарослей волос, я принялся уверять, что достаточно окреп и смогу усидеть на табурете, однако Мелюзина покачала головой.

– Только не для бритья, – сказала она. – Если для чего другого, то я могла бы стать сзади и ты опирался бы на меня, но если я или ты пошевельнемся, то цирюльник может запросто перерезать тебе глотку.

Нельзя не признать ее правоту – конечно, глотку бы он мне не перерезал, но поранить мог изрядно. Более того, я понимал, что глупо волноваться из за того, буду ли я побрит сейчас или спустя несколько дней, тем не менее слезы подступили к глазам, и я отвернулся. Мелюзина, казалось, ничего не заметила. Не глядя в мою сторону, она спросила, удастся ли побрить меня, усадив на стул. Брадобрей ответил утвердительно, и Мелюзина вышла. Чувствуя себя в дурацком положении, я тем не менее беспричинно радовался, словно ребенок, получивший наконец игрушку, о которой перестал и мечтать.

Некоторое время я наблюдал за цирюльником, проводившим по лезвиям своих ножей куском мелкозернистой пемзы, и радовался еще больше, поскольку бриться тупым лезвием – одно мучение. Но вдруг за дверью послышалось движение и раздался голос жены констебля, сердито вопрошавшей, кто посмел взять стул лорда Роберта. Как и всякий тяжелобольной, я был подвержен резкой смене настроений. И сейчас моя радость сменилась сильным приступом гнева из опасения, что надежда стать чисто выбритым не сбудется, однако я недооценил Мелюзину.

– Мне безразлично, чей это стул, – сказала моя жена. Голос ее звучал мягко, однако я не стал бы порицать отступившего перед ним. – В настоящий момент малейшее желание моего мужа значит для меня гораздо больше, чем все желания вашего лорда Роберта, а уж ваши, мадам, я имею удовольствие игнорировать. Как вам понравится, если ваш сын вернется домой без носа или рук или, скажем, безногим?

– Мой муж пошлет армию ему на выручку! – закричала женщина.

Засмеявшись, Мелюзина сказала:

– Куда? В Белую Башню? В Джернейв? Или в спрятанную в горах Камбрии пещеру? Я говорила, что ваш сын будет заложником за Бруно – жизнь за жизнь, – однако я не упоминала, в каком состоянии он вернется к вам. Женщина, если по вашей глупости Бруно будет огорчен, я прослежу за тем, чтобы вы оплакивали эту свою глупость до конца дней вашего сына.