Но это был не последний сюрприз. Когда несколько дней спустя прибыл Роберт Глостерский – як тому времени выезжал на Барбе и обнаружил, что прогулки верхом меня почти не утомляют, хотя мне требовалась помощь, чтобы взобраться в седло, – он прислал мои доспехи и меч. На этот раз я не обронил слезу, однако был несказанно рад получить их обратно, и не только потому, что они были лучшими в своем роде, но и по той причине, что они были мне дороги как память о вручившем их сэре Оливере.

Тем не менее я воспринял этот жест как вежливый намек на то, что мне пора уезжать. Из того факта, что он не вызвал меня к себе, чтобы лично вручить доспехи, я заключил, что он, должно быть, воспринимает мое присутствие как болезненное напоминание об утрате всех завоеванных его отрядом в сражении под Линкольном преимуществ (если исходить из сообщенных Мелюзиной сведений, то это произошло главным образом из за гордыни и глупости его сестрицы). ерез капеллана Глостера я передал ему уверения в нижайшем почтении и сердечную благодарность, а также сообщил, что на следующий день моя жена и я покинем замок.

Узнав о моем решении, Мелюзина была ошеломлена, однако, когда я напомнил, что уже конец года и если мы не уедем в ближайшие дни, то снег занесет все подъезды к Уллю, вынуждена была согласиться. Как оказалось впоследствии, я был крепче, чем она полагала. После целого дня скачки я не ощущал слабости и лишь ел вдвое больше, чем в период вынужденного безделья. Ехать пришлось в холодную погоду, а когда мы подъезжали к Райдалу начался снег, и тем не менее я не простудился.

Я от души веселился, пока Мелюзина, стряхнув с меня снег, усердно потчевала меня горячим элем чуть не допьяна. Однако веселье как рукой сняло, когда, оставшись наедине со мной после ухода управляющего имением и его жены, она вдруг сказала:

– Давай останемся здесь до конца зимы. Тебе будет слишком трудно добраться до Улля в такой холод и снег.

– Снег неглубокий, – изумившись, ответил я. – Да и трудиться придется не мне, а бедняге Барбе. Холод мне не страшен. А если ударит мороз, закутаюсь в шубу. Так что поедем в Улль.

Мелюзина ничего не ответила и, на мгновение испытующе глянув на меня, обратила взор к огню, однако я успел заметить, как вновь потемнели ее глаза. И тут мне пришла в голову ужасная мысль. Я сидел похолодев, не в силах выдавить ни слова из того, что непременно должен был сказать, понимая, что отныне наша совместная жизнь будет состоять из коротких недель радости между длительными расставаниями. Сейчас мы имели то, чего я пообещал ей достичь, когда отобрал нож, которым она пыталась убить меня. И за все годы супружества постоянно бывали моменты, когда она отдалялась от меня. Неужто она все еще желала моей смерти?

– Мелюзина, – сказал я, – если ты не в силах видеть меня сидящим в кресле твоего отца или пьющим из его чашки, я вернусь к королю и не буду более беспокоить тебя.

– Ах нет, любимый, нет, – прошептала она, соскользнула со скамьи, на которой мы сидели, и, опустившись передо мной на колени, схватила меня за руки. – Нет! Нет, даже если папа погиб от твоей руки. Я знаю, ты убил его не затем, чтобы завладеть Уллем.

– Я его вообще не убивал! – воскликнул я. – Мелюзина, во имя Господа, ты все эти годы носила в себе этот ужас и ложилась в постель к убийце отца? Любовь моя, дорогая, я наверняка  знаю, что даже не тронул ни твоего отца, ни брата.