Однажды вечером, через неделю после того, как умер Фернандес, Гамильтон спросил по радио: «Что творится с вашими проводниками? Вы вновь свернули севернее. Почему они не ведут вас прямо домой?»

Джаммас-луджиль удивился, но передал вопрос Эйвери.

— Спросите одного из этих волосатых уродов. Я уже болен от ходьбы.

— Я уже спрашивал, — сказал психолог. — Я разве вам не говорил? Но ответ относится к совершенно непонятным, непереводимым фразам языка. У меня создалось впечатление, что впереди опасная территория, и мы должны ее обогнуть…

Джаммас-луджиль передал ответ Гамильтону, который закончил разговор щелчком, соответствующим ворчанию. Турок вздохнул:

— Мы ничего не можем с этим сделать.

Торнтон хмыкнул.

— Возможно, они хотят сделать нас кривоногими, чтобы мы стали беспомощными, — предположил он.

Фон Остен сжал винтовку в руках.

— Они поведут нас прямо или…

— Спокойнее. — Эйвери придержал его руку. — Я боюсь, что мы ничего не сможем сделать. Ведь они проводники.

Лоренцен нахмурился. Все это выглядело неправильно. Положение все больше и больше казалось ему сомнительным.

Он достал карту территории, сделанную с помощью аэрофотосъемки, и долгое время изучал ее. Насколько он мог видеть, в той местности, которую они избегали, не было ничего враждебного и необычного. Конечно, там могли быть враждебные племена или еще что-нибудь, но…

На каждый вопрос, который он мог бы задать, был ответ. Но все эти ответы были слишком конкретны и не давали цельной картины. Хорошо, получается, что рорванцы не знали, что ящерица ядовитая. Но почему они не знали об этом? Любое опасное животное имеет очень широкую зону распространения — не могли же рорванцы прийти настолько издалека, чтобы эта территория была им неизвестна… Да, туземный язык может быть исключительно трудным, но, черт возьми! — общество, владеющее технологией, которой, кажется, владели рорванцы, должно оперировать доступными терминами и понятиями. Когда западная наука проникла на восток, китайцы говорили на французском или английском: их собственный язык был для этого неподходящим. Но язык рорванцев казался по структуре похожим на индоевропейские языки, и у Эйвери не должно было возникнуть тех трудностей, о которых он все время говорил…

Тем не менее, он подолгу говорит с Джугасом по вечерам. Эйвери утверждал, что это уроки языка, но…

Допустим, что это не так.

Лоренцен сидел тихо, чтобы позволить этой мысли проникнуть в его сознание. Он хотел было отвергнуть ее, ему нравился Эйвери, и на этой Новой Земле было так мало того, чему можно было бы доверять, а если они еще перестанут доверять друг другу… Нет, вероятно, он становится параноиком.

Однако оставался «Да Гамма», огромный, повисший в пространстве вопросительный знак…

Он лежал в своем спальном мешке, чувствуя жесткую землю под собой, слушая шум ветра и журчание ручья, и крик какого-то незнакомого животного. Тело его устало, но в мозгу шевелились несколько вопросов, которые не давали ему уснуть.

Что случилось с первой экспедицией? Кто пытался саботировать вторую? Почему произошло так много помех и задержек, прежде чем она смогла стартовать? Почему Эйвери оказался не в состоянии сделать участников экспедиции слаженной командой? Такой разношерстный состав (почему?) — это слишком явная ошибка для психолога. Почему рорванцы единственные млекопитающие, встретившиеся им здесь до сих пор? Почему не видно никаких следов их деятельности с воздуха? Почему у них такой недоступный для понимания язык? Если нет, почему Эйвери лжет? Почему рорванцы не сумели распознать опасность, которая им должна быть также хорошо известна, как нам кобра на Земле? Их метаболизм сходен с человеческим, поэтому и для них ящерицы представляют угрозу.