Так легко, так легко… все смешалось в голове у Торнтона.

— Господь Великий Всемогущий, — прошептал он сквозь зубы, — уничтожь их! Смети с лица земли!

А что-то в глубине его души хохотало и кричало, что может Всевышний устал от людей, что может это новые избранные люди, которые изгонят грешное человечество прямо в ад.

Он чувствовал в себе смерть, он был обречен замерзнуть и умереть здесь, в тридцати тысячах световых лет от дома, и Бог отвернул свое лицо от Джоаба Торнтона. Он склонил голову, чувствуя слезы на глазах.

— Да будет воля твоя.

Вскоре вновь появились рорванцы. Они принесли веревку, и один из них обвязал себя ею, а другой стал опускать его вниз, чтобы вытащить людей…

13

За перевалом начинался крутой спуск, утесы обрывались в отдаленное сверкающее море. Это напоминало Лоренцену часть калифорнийского побережья — суровая красота гор, травы, кусты и низкие темнолистные деревья вдоль их склонов, широкий белый берег далеко внизу. Но эти горы были выше и круче. Он вспомнил слова Фернандеса о том, что ледниковый период на Трое наступил вслед за недавним периодом тектонической активности. Огромный спутник, вероятно, делает процесс диастрофизма более быстрым, чем на Земле. Лоренцен подумал о маленьком геологе и о его могиле. Ему не хватало Мигеля.

Хорошо, что спасли Торнтона и фон Остена. Он запомнил долгий разговор с марсианином после этого события. Торнтон рассказывал ему о своих планах короткими отрывистыми предложениями, побуждаемый внутренней необходимостью убедить себя. Он признал, что был неправ. Ибо, если рорванцы замышляли убийство, то почему тогда спасли его? Лоренцен не пытался ему возражать, но добавил этот вопрос к своему списку.

Фон Остен по-прежнему враждебно относился к чужакам, но, очевидно, старался не показывать этого. Торнтон, потрясенный происшедшим, ударился в другую крайность — он теперь доверял рорванцам не меньше Эйвери. Марсианин размышлял над теологической проблемой: имеют ли рорванцы душу? Он чувствовал, что имеют, но как это доказать? Джаммас-луджиль бодро и святотатственно ругал бесконечное путешествие. Лоренцен чувствовал себя очень одиноко в эти дни.

Он делал успехи в изучении языка. Мог уже следить за беседами Эйвери и Джугаса, и убедился, что это были вовсе не уроки. А психолог, неопределенно улыбаясь, отвечал на его вопросы с ловкостью, которая заставляла Джона Лоренцена заикаться и говорить бессвязно. Да, конечно, он уже хорошо овладел языком, и рорванец рассказывал ему разные интересные подробности о своей расе. Нет, он не хотел терять время и учить Лоренцена тому, что знает сам: позже, Джон, позже, когда мы будем не так заняты.

Лоренцен был бы рад сбросить с себя эту тяжесть. Прекрати, поверь Эйвери на слово, перестань размышлять, беспокоиться и бояться. В свое время будет дан ответ на все вопросы. Это его не касается.

Он сжимал зубы и продолжал начатое дело. Ему не приходило в голову, что он сильно изменился: стал упрямым и агрессивным. Во всем, что не касалось его расследования, он был похож на остальных, позволял другим думать и решать за себя; но он никогда уже не будет прежним.

Спуск вниз, к морю, был изнурительным, но он занял всего два дня. Когда они достигли побережья, то почувствовали себя словно на пикнике. По словам Эйвери, Джугас утверждал, что до цели их путешествия осталось всего несколько дней.

В этом месте прибрежная равнина с трудом оправдывала свое название: она сужалась до полоски, шириной не более километра, поросшей травой и деревьями, за которой начинались скалистые утесы — отвесные подножия гор. Берег был как в Калифорнии: сильно вытянутый песчаный пляж с высокими дюнами, омываемыми соленой водой. Но на Земле никогда не бывает такого яростного прибоя, и такого мощного прилива, который дважды в день заливает весь берег.