Вероятность их встречи казалась призрачной, нервозность же ощущалась вполне реальная.

Марк ни в чем не сомневался, он был честен перед собой, и совесть его давно не мучила. А возможно, не мучила никогда. И чувство, принятое некогда за любовь, на самом деле могло являться чем-то совершенно иным. Так он теперь рассуждал. Может, Ника оказалась настолько настойчивой в своем молчаливом и, как ей самой казалось, тайном напоре, который так просто считывался, что Воронов просто сдался, принял ее правила игры. Он не собирался ею увлекаться, но увлекся, сам того не заметив. Как глупый пескарь, погнавшийся за блесной, он заглотил наживку, уверенный, будто отхватил неплохой куш. Нике оставалось лишь сделать решающую подсечку, зацепить его за любопытную губу да вытащить на берег, где бы он умолял о пощаде, задыхаясь в непривычной среде. А она не стала подсекать. Глупая девчонка, оказавшаяся умнее взрослого, уже познавшего жар женского тела, не подсекла, но прочно зацепила, оставив длинный кусок лески.

Хочешь – плыви!

Плыви, но помни: леска не бесконечная, и однажды она сдавит тебе жабры; дернешься, вопьется лишь сильнее, затягиваясь в петлю. А вот смотри же – оборвалась леска. Или та, что держала ее с другой стороны, выпустила конец? По неосторожности или намеренно – не важно, ведь выпустила. Значит, не слишком берегла.

Марк никогда не представлял их встречу с Никой спустя годы. Незачем ему было представлять. Она осталась той частью его прошлого, куда обратный путь заказан. Да и не собирался он возвращаться. Когда-то она все решила за двоих. Он-то дурак еще переживал, мучился и винил себя.

Она же из-за него поперлась в ту ночь на кладбище. Из-за него и за ним. Белобрысый Женька уговаривал оставить девчонку, считал ее балластом и вообще недостойной их мужской компании. Если бы Марк послушал его тогда, многого получилось бы избежать. Не было бы в его жизни ночных кошмаров с белоглазым вороном. Может, и Амалии бы не было. А была бы рыжая Ника-Вероника, так и не сделавшая подсечку в нужный момент.

Не хотелось думать, будто он перекладывает ответственность, и Марк гнал прочь мысли, начавшие пробиваться в голову словно помехи старого радиоприемника, которые вдруг сменялись невнятными голосами, утопающими в шипении и треске. Словно чья-то невидимая рука крутила ручку настройки в поисках нужной частоты, возвращая память, пока поезд мчал его в прошлое.

На перроне Марк, сам того не осознавая, начал высматривать рыжую макушку – авось и мелькнет в толпе ее обладательница, вынырнет из живой волны, помашет тонкой рукой. И тут же, щурясь от яркого солнца, приставит ко лбу ладошку на манер козырька, смешно сморщив нос.

Воспоминания атаковали органы чувств шумной какофонией, ненадолго лишая ориентации. Все казалось знакомым и одновременно чужим. Короткая трусливая вспышка едва не заставила его немедленно сесть в обратный поезд, наплевав на договоренности. Его не покидало зудящее чувство чего-то страшного и неизбежного.

Из окна поезда Марк видел темную щетку лесополосы, точно сама природа отгородила от всего мира старое речное русло, извивающееся гремучей змеей. Заныли лодыжки, в лицо подул ветер, швырнув едва ощутимые капельки влаги, будто кто-то брызнул из пульверизатора затхлую воду. Марк не был впечатлительным и уж точно не был сумасшедшим, но закрытое окно не оставляло никаких шансов на сохранение здравого смысла. Лодыжки сковало настоящим льдом, но даже сквозь прозрачную коросту он вдруг отчетливо ощутил прикосновения к коже: склизкие, стылые, неживые…

Он так и сидел, не в силах пошевелиться, пока в дверь купе не постучали. Хмурая проводница сунула голову в образовавшуюся щель, предупредила о скором прибытии поезда на конечную станцию и с грохотом захлопнула створку.