Прямо над лавками и столом вельможных гостей находилась круглая комнатка, отпиравшаяся на долгой памяти Кривого Гюнтера всего трижды. Ее берег для особенных посетителей еще его дед. Сейчас в ней сидели при свете свечи пятеро ничем не примечательных человека. Разные по возрасту и телосложению, они показались хозяину чем-то неуловимо схожими. Угадать возраст любого из них было решительно невозможно. Перепачканные чернилами руки говорили о том, что они вряд ли уверенно держат в пальцах меч или плуг, весло или кузнечный молот. Но короткие мечи на портупеях и парные к ним кинжалы могли поведать забывшемуся забулдыге в темной подворотне, что с этих ребят вряд ли удастся безнаказанно срезать кошелек. А у того, кто заглянул бы в блеклые глаза на бледных лицах, словно бы вовек не видевших солнца, тут же образовались бы срочные дела в другой части Европы.

Простые потертые плащи, добротная, но дешевая одежда, одинаковые кольца на безымянных пальцах рук. И еще — голоса. Надтреснутые и почти совсем лишенные эмоций голоса, в которых Гюнтеру мнился топоток крысиных лап, хлопанье крыльев кладбищенских нетопырей, шорох выпархивающих из ножен клинков.

Но больше всего хозяина пугали их простые жестяные кольца, нарочито грубые и весьма неуместные на фоне толстых кошелей и изукрашенных ножен.

Знак Фемы, известный многими посвященным в Ливонии, сам по себе внушал почтение. Но чего бояться простому обывателю, который вряд ли мог попасть в поле зрения ночных хозяев страны? Гостили у Гюнтера многие курьеры фрау Гретхен с подобным знаком на кошелях, или серебряных побрякушках…

Но небрежение, с каким знаки были нанесены на жестяные кольца, сказало наблюдательному Гюнтеру???

— Священство и рыцарство разоренной и поруганной дикарями орденской земли, — промямлил непьющий участник тайной вечери, — считают, что магистр Кестлер впал в греховную панику и всеми силами препятствует победе христианского оружия над славянскими сарацинами.

— В то же самое время, — заметил Фелькензам, ковыряя в зубах деревянной вилкой, — Орден не может потерпеть смуты и шатания в своих рядах. Перед угрозой накатывающейся с востока орды мы должны остаться сплоченными!

«Есть по этому поводу отличная славянская поговорка, — про себя подумала Гретхен. — Что-то там про рыбку и еще что-то… нужно будет уточнить. Одним словом — хочется двух весьма различных вещей. Чтобы Орден остался единым, и война шла не как сейчас. А потому, любезные ночные рыцари из Фемы, сделайте, чтобы все стало именно так, как нам хочется».

— Смещать магистра — большая глупость, — согласно подкрутил ус поляк. — Именно такими словами проводил меня… один знатный господин, чье слово значит многое в Европе.

— Подобное мнение велено передать и мне, — поддакнул литвин.

— И только вам, — завершил мысль Фелькензам, — уважаемая фрау Гретхен, и представляемому вами ордену под силу убедить Кестлера отдать вожжи военной колесницы в руки более достойные.

— К сожалению, — с видимым усилием констатировал священник, с нескрываемой ненавистью глядя на Гретхен, — все остальные способы влияния на магистра использованы и не дали желаемых результатов. А ваше влияние на неразумного владыку ливонской земли, говорят, всеобъемлюще и прочно.

— Сие есть преувеличение, как и многие другие сказки о… нас.

Гретхен смахнула со скамьи невидимый сор и села, в очередной раз изучая лица собеседников.

Фелькензам. Этот молодчик действительно годится, как никто иной, на уготовленную ему судьбой незавидную роль. Бесстрашен, глуп, порывист. Много лет провел на Западе, в самой Ливонии всегда имел дело с южными соседями, славянами-католиками.