Потом наступил вечер, и стервятник давно уже улетел: ему здесь было не по нраву, здесь все были слишком живые – ему гораздо больше нравилась мертвечина. Долгая церемония подошла наконец к концу. Вожди обоих кланов торжественно приблизились и взялись за концы тилмантлей, готовясь связать вместе свадебные плащи. Чимал мигая смотрел на грубые руки, теребящие ткань, и внезапно им овладело багровое безумие. Он чувствовал то же, что раньше у озера, но гораздо сильнее. Была единственная вещь, которую он мог сделать, – единственная, которую он должен был сделать, – другого выхода не оставалось.

Чимал вскочил словно ошпаренный и выдернул край плаща из вцепившихся в него пальцев.

– Нет, ни за что! – выкрикнул он охрипшим от выпитого октли голосом. – Я не женюсь ни на ней, ни на ком-либо еще! Вы не можете меня заставить!

Он кинулся в темноту сквозь замершую в пораженном молчании толпу, и никому не пришло в голову задержать или остановить его.

Глава 6

Если жители деревни и наблюдали за происходящим, они ничем не выдавали своего присутствия. Утренний ветерок шевелил циновки в дверных проемах, но за ними не было заметно никакого движения.

Чимал шел с высоко поднятой головой такими широкими шагами, что два жреца в своих черных одеяниях еле поспевали за ним. Его мать вскрикнула, когда на рассвете они пришли за Чималом, – это был единственный короткий крик боли, как если бы она увидела его смерть. Они стали в дверях, черные, как посланцы смерти, и потребовали его, держа оружие наготове – на случай, если он начнет сопротивляться. Каждый из них был вооружен маквахуитлем – самым смертоносным оружием, известным ацтекам: обсидиановые лезвия с рукоятками из железного дерева были настолько остры, что отрубали человеку голову одним ударом. В этой угрозе не было нужды – совсем наоборот. Чимал был за домом, когда услышал их голоса. «Что же, идемте в храм», – сказал он тогда жрецам, накидывая на плечи плащ и завязывая его узлом уже на ходу. Молодым жрецам пришлось поторопиться, чтобы угнаться за ним.

Он знал, что должен бы испытывать ужас перед тем, что может ждать его в храме, но по какой-то непонятной причине чувствовал душевный подъем. Он не был счастлив – никто, кому предстоял разговор с жрецами, счастлив быть не мог, – но его ощущение собственной правоты было столь велико, что давало ему силы не замечать темную тень, угрожающую его будущему. Казалось, с его души снят тяжелый груз – да так оно на самом деле и было. В первый раз со времен раннего детства он не лгал, чтобы скрыть свои мысли: он говорил то, что думал, не считаясь с общепринятым мнением. Чимал не знал, к чему это приведет, но сейчас ему было все равно.

Его ждали у подножия пирамиды, и дальше он уже не мог идти по собственной воле. Двое жрецов преградили ему дорогу, и еще двое самых сильных взяли его за руки. Чимал не сделал попытки освободиться, когда они повели его вверх по лестнице к храму. Он никогда там не бывал: обычно только жрецы проходили через резные двери, украшенные изображениями змей, извергающих скелеты. Когда жрецы задержались у входа, настроение Чимала несколько упало перед лицом той угрозы, которую нес барельеф.

С этой высоты была видна вся река. Она начиналась в роще деревьев на юге и извивалась в крутых берегах, разделяя две деревни. Ее нижнее течение было отмечено золотым песком, а потом река пропадала в расположенных недалеко от пирамиды болотах. За болотами поднимался скальный барьер, а за ним были видны еще более высокие вершины…

– Введите его, – раздался из храма голос Ситлаллатонака, и жрецы втолкнули Чимала внутрь.

Верховный жрец сидел, скрестив ноги, на резном каменном сиденье перед статуей Коатлики.