Удивительно, но именно так думал и Федор Иванович.

Бекасов поднялся с тахты, подошел к распахнутому окну. Две проходившие мимо по-европейски одетые красивые женщины игриво улыбнулись ему из-под вуалеток.

«Что сейчас делает Александра Аполлоновна, — подумал Федор Иванович, — вспоминает ли меня?» Нахлынули тоска и чувство одиночества.

У дверей его дома остановились три конных жандарма. Один из них стал под окном, положив руку на кобуру, двое других — поручик и майор — вошли в дом. Рывком открыв тонкую дверь в комнату Бекасова, тот, что постарше, рослый, с глазами, настороженно глядящими из-под набрякших мешочков, произнес негромко:

— Вы арестованы, — и протянул Бекасову «высочайшее повеление».

Федор Иванович скользнул глазами мимо бумаги — по своему оружию, лежащему на столе: убить себя? оказать сопротивление?

Но поручик, словно прочитав его мысли, хищным, молниеносным движением схватил кобуру и, достав револьвер, щелкнул предохранителем. Сразу почувствовалась выучка жандармского Наблюдательного корпуса.

Полковник барон Газельдорф, приказавший арестовать капитана Бекасова, пружинистой походкой ходил по комнате большого двухэтажного дома, где совсем еще недавно был турецкий конак. Во дворе этого дома обнаружили даже пристройку для пыток, кандалы и кольца, вбитые в стены. «Недурной набор, — иронически усмехнулся Газельдорф, — у нашего департамента на Фонтанке, пожалуй, такого нет».

Барон моложав, сухопар, выправкой, скорее, похож на строевого офицера, склонного к фатовству. Оно проступало в крашеных волосах, холеной эспаньолке, в дорогом материале мундира, серебряном звоне шпор. У полковника тонкий, с трепещущими ноздрями нос, красиво очерченные губы и неожиданно жесткий взгляд светлых глаз.

Люди барона уже давно присматривались и прислушивались к этому Бекасову. Письма его перлюстрировались. Еще до войны Газельдорфу показалось достойным внимания, что рота Бекасова, посланная против бунтовщиков, заблудилась. Странно исполнял капитан и приказ о разгоне толпы прикладами.

Судя по той внутренней и совершенно конфиденциальной информации, что они получают, в стране политически неспокойно. Особенно после смерти, с позволения сказать поэта, Некрасова. За один только февраль нигилисты убили осведомителя Никонова в Ростове-на-Дону; покушались на прокурора Котляревского в Киеве; шли рабочие стачки в Петербурге; харьковский генерал-губернатор в секретном докладе заявил, что не может больше отвечать за верность рабочих престолу. Черт знает, куда катимся!

Социалисты угнездились и в армии, это несомненно. Революционные организации народников обнаружены в военных училищах и академиях Петербурга, в Гельсингфорсе и на Волге. Они пустили корни глубже, чем многие предполагают. По всей империи. Даже на Дону прошлым летом какой-то Плеханов, написав воззвание к войску, завербовал десяток молодых казаков.

Один из агентов в казачьем полку уже здесь передал жандармскому офицеру обнаруженную в казарме запретную брошюру. Под внешне невинной обложкой с грифом «Дозволено цензурой» за первой невинной страницей скрывалось возмутительное содержание.

Барон вспомнил, как румынские солдаты под Плевной отказались идти на штурм редута, подняли на штыки своего офицера, угрожавшего им револьвером. Дожили! Да что вспоминать о румынах, разве нет примеров среди наших милых солдатиков?

Там же, под Плевной, осведомитель жандармского корпуса докладывал, что младший унтер-офицер Епифанов говорил болгарскому ополченцу: «Мы-то вас освободим, а кто освободит нас?». Весьма симптоматичное заявление… Надо после окончания войны дать знать по месту жительства этого Епифанова.

Нет, неспроста получена инструкция тщательно подбирать болгарских старшин, отнимать оружие не только у турецких жителей, но и у болгарских, усилить секретный полицейский надзор в армии.