Юноша вышел на балкон. Заливались щеглы и маленькие серые славки, розовели толстые стволы айвы. Внизу прогуливались зобатые индейки, виднелись хозяйственные пристройки в виноградных лозах, фонтанчик неподалеку от огромного орехового дерева, а правее — дубовые ворота под узким навесом из густо-красной черепицы.

Что ни говори, а хорошо в отчем доме!

Он развел руки, словно обнимая все это. Вяло напряглись жиденькие мускулы горожанина.

Марин только что окончил колледж, и после недолгих каникул у отца ему предстояло ехать в плевенский конак, на работу переводчиком: набираться жизненного опыта.

Мысль, что придется служить туркам в этом проклятом конаке, портила ему настроение. Он пытался и не мог закрыть глаза на происходящее в Болгарии. Турки установили поголовный налог с мужчин — бедели — за освобождение от воинской повинности. Его взимали даже с новорожденных и увечных. Налог с крестьян — йошур — отнимал половину урожая всех культур. Крестьянин не имел права свезти с поля хотя бы один сноп, пока сборщик налогов их не пересчитал. И потом еще всеобщий подушный налог — быдень-парис, его брали за три года вперед.

«Могучая сень», как величала себя Порта, придумывала то антихолерный карантин, то налог за ракию, соль, табак, паспорт, налог с неженатых и вступающих в брак, на пчел, очаги, починку дорог, лишь бы выколотить деньгу; дошли до того, что у святых на иконах появились… фески, а суды не принимали свидетельства христиан против турок.

Все это унижало, озлобляло жителей страны и бесконечно продолжаться не могло. Ничего подобного не было во Франции, Англии, историю которых Марин достаточно хорошо знал.

Конечно, об этих мыслях отец не должен был даже догадываться.

Турки считали его своим человеком, отдали на откуп сборы налогов, разрешили носить феску с длинной кистью — свидетельство особого доверия.

И разве не замечал Марин, сколько систовцев глядели исподлобья, с презрением и ненавистью, проходя мимо их дома. Это задевало его.

Учась в Истанбуле, Марин как-то попал в частную султанскую библиотеку. Раз в году в нее допускались все желающие, но любая запись там каралась смертной казнью; разрешалось только читать. В этой библиотеке Марин обнаружил неброскую на вид книжку в бумажном переплете. Называлась она «Коммунистический манифест». Странно подействовала на него эта книжка. Внутренне против нее все восставало, но к ней и тянуло — перечитать и запомнить, чтобы позже яростно опровергнуть.

В другой библиотеке, в городе, он как-то перечитал заграничные газеты шестилетней давности с описанием Парижской коммуны. Конечно, его симпатии целиком и полностью были на стороне версальцев, хотя коммунарам и не откажешь в смелости, решительности. Но ни в природе, ни в обществе равенство невозможно. Столяры и кузнецы не способны управлять государством, могут привнести только хаос и беспорядок, как это сделали наши доморощенные повстанцы весной прошлого года. Другое дело — английская революция! И особенно Оливер Кромвель…

Умывшись, Марин спустился вниз, позавтракать. Он прошел через комнату, где стояло пианино, угнездился камин-джамас, как называли его болгары, застыли стулья с высокими спинками, кресла в чехлах, деревянные шкафы у стен.

Марин задержался у овального зеркала в ореховой раме, подправил прическу. Сходство с покойной матерью было явным. Отец — от этого никуда не денешься — из плебеев, круглолиц, с маленькими глазами, а у матери — тонкое, интеллигентное лицо, он бы сказал, породистое.

Вот только угнетали остатки проклятых прыщей на лбу и на щеках. Что он только не делал, стараясь извести их! Держал лицо над паром, втирал миндальные отруби, по совету одной старухи вытирался после умывания нижней рубашкой, чтобы перешли прыщи на спину, — ничего не помогало!

В кабинете отца Марин, не без удивления, заметил в шкафу, наполненном по преимуществу книгами религиозного содержания, собрание сочинений Фаддея Булгарина, недавно переведенное на болгарский язык.