— Забыл, где ты живешь? — поинтересовался я.

— В нашем общежитии...

— А... — произнес я.

Значит, это просто скука. Тоскливые вечера в комнате на четверых. По утрам холодная вода в общем умывальнике, душевая в конце коридора, где горячая вода бывает раз в неделю. Цветной телевизор в вестибюле, где все гамузом смотрят многосерийные фильмы, и, конечно, мальчики-одногодки, которые наверняка не представляют для нее интереса, потому что, чтобы вырваться оттуда, ей надо выйти замуж, и выйти обеспеченно.

И я улыбнулся и подмигнул ей.

— Тогда я пойду переоденусь?.. — спросила она, словно я учитель, а ей надо сбегать за мелом в раздевалку, где он хранится у школьного дежурного в большом, черном ящике.

— Валяй, — согласился я.

Но в этот момент зазвонил телефон. Она сняла трубку, послушала и, не произнеся ни слова, протянула мне, но личико дрогнуло, и глазки в ореоле туши (когда она успела?) стрельнули, как из детской рогатки, а пулька девичьего тщеславия хотя и попала в цель, не возымела действия, потому что адресат к тому времени обладал иронией достаточной толщины, чтобы противостоять любым обстрелам даже таких прекрасных глазок.

— Это ты? — услышал я в трубке и сразу узнал мать.

— Привет, — сказал я, — это я.

— Кто там у тебя, девица?

Было бы удивительно, если бы она не спросила об этом.

— Неважно... ангел-хранитель, — произнес я в трубку и подмигнул ангелу.

— Ну, ну... понятно. — И сразу без перехода: — Ты мне нужен.

— Прямо сейчас?

— Желательно. Приезжай. Приедешь?

— Наверное... — сказал я.

— Жду, приезжай. — И положила трубку.

И в этом она была вся — моя мать, не преминувшая, окажись здесь, влепить разъяренными глазами пару пощечин Галчонку, и я даже подумал, слава богу, что такое невозможно.

— Увы... — Я посмотрел на ангела-хранителя и развел руками. — Культпоход не состоится.

Она обиделась, как восьмиклассница.

— Между прочим, Женечка давно приглашает меня в театр... — сообщила она и еще раз стрельнула с тайной надеждой.

Точнее надо сказать — подбивает клинья.

Я снова улыбнулся.

Женечка — это Евгений Дмитриевич, анестезиолог, некурящий разведенный холостяк с влажными пальчиками-сосисками и водянистыми глазами, у которого на лице написано всю жизнь перебиваться на вторых ролях.

— Ах так! — нашла она контрупрек, над которым думала ровно столько, сколько положено такой девице.

— В следующий раз, Галя, — утешил я ее. — Ничего не поделаешь. — И для смягчения ситуации развел руками и даже состроил покаянную мину на лице.

— Следующего раза может и не быть, — произнесла она мстительно и с вызовом.

Это точно, подумал я. Но какая теперь разница.

И ее шейка под забранной вверх прической, в которой волосок уложен к волоску с истинным долготерпением (при этом ни на каплю не потеряно милое щенячество), представляла собой образец женских чар, умение пользоваться которыми осмысленно дано не всякой женщине — дай-то бог! Эта шейка, принадлежащая юной Венере с чисто внешними проявлениями, но без внутреннего монолога, шейка, которая, должно быть, не раз пала в угоду законам общежития и минутной слабости, — качнулась обиженно и беззащитно, и этим едва не решила все дело.

— Ну зачем же так, Галя... — сказал я, производя над собой усилие нравственного порядка.