Я вздохнул и, вырвавшись из тесноты коридора, прошел в комнату.

— И за этим ты меня вызывала? — спросил я.

Я знал свою мать достаточно хорошо, чтобы не ввязываться в бессмысленные споры, из которых она черпала вдохновение, подобно большинству женщин.

— И за этим тоже...

Она навела на меня свои глаза, и они буравили и точили, и я решил, что сейчас уйду.

— Ты знаешь, — произнесла она наконец, — что у тебя есть родственники в Тарусе?

— Понятия не имею, — ответил я грубо.

— Есть, есть... — поведала она многозначительно. — По твоей линии. По отцовской. И не груби матери!

Последнее, естественно, я пропустил мимо ушей. Мне было наплевать, потому что я давно был разменной монетой в ее бесконечных сменах настроения. Приспособиться к ним можно было только одним способом — держаться на расстоянии и не давать себя запутать. Причем, стоило мне расслабиться и попасться на ее откровения, как любые мои слова могли обернуться против меня же самым необычным способом даже через много дней, когда я о них и думать забыл.

— По отцовской? — удивился я, потому что почти ничего не слышал от нее об этой самой линии, за исключением того, что кто-то когда-то отбывал срок в лагерях. Но эта версия в ее устах могла меняться как угодно в зависимости от погоды за окном. И в конце концов я стал обращать на эти версии столько же внимания, сколько на говорильню из телевизора.

— Надо, чтобы ты съездил туда, — сказала мать.

— Вряд ли это возможно, — ответил я. — У меня ежедневно две-три операции.

Я по привычке цеплялся за работу.

Тогда мать ушла к себе в комнату и вернулась с мятой телеграммой, которая, судя по виду, хранилась у нее под подушкой.

— Читай! — потребовала она.

Я расправил листок, жесткий от вклеек, и прочитал: "Савельев Георгий Павлович находится тяжелом состоянии тчк Если можете выезжайте тчк". И дальше следовал адрес.

— Твой родной дед! — неожиданно торжественно сообщила мать. — Ты у него единственный наследник...

— Наследник чего? — спросил я. — Грехов? Мне ничего не надо...

— Не юродствуй! — оборвала мать. — Если бы был жив отец, он бы поехал сам.

Она была достойна самой себя — моя мать, которая через тридцать лет вознамерилась вспомнить о родственных чувствах.

Тогда я знал немного. Я знал, что, когда отец загибался в печорских шахтах, все ее связи с родственниками мужа прервались. Можно было только предполагать, кто был инициатором разрыва. Но это было все равно что копаться в грязном белье. От матери можно было добиться лишь глухого упоминания (в этом она была последовательна с необычайным упорством) о том, что и отец отца был когда-то репрессирован.

Но оказалось, что дед жив и я ношу его фамилию.

Так примерно думал я, прикидывая, ехать или не ехать (хотя надо было, конечно, ехать), пока не раздался звонок у двери и на сцену не явилось третье лицо.

Тогда я увидел человека. Немолодого, но и недостаточно старого. Как раз такого, о котором говорят: бес в ребро. Хорошо сохранившегося, с властным выражением на лице. Но не бывшего военного, а типичного гражданского, привыкшего носить хорошие костюмы и сидеть в президиуме своего министерства. В той стадии разрушения, после которой быстро наступает заметная старость, — сетка глубоких морщин прорезает породистый загривок, скулы теряют былую форму, щеки дряхлеют, обвисают, глаза мутнеют от катаракты, и уже выделяется сутулая спина.

Вот в таком провидении передо мной предстал отчим.

У матери вдруг сделалось бледным лицо, и я понял — при нем о телеграмме ни слова.

Он долго фыркал в ванной. Мать накрывала на стол, и чувствовалось, что она спешит к его выходу.