Она помолчала, нервно сжимая кулаки, и свет фонаря, пробиваясь сквозь листву, поблескивал в ее волосах.

— Мне надо воспитывать сына, — сказала она. — Понял меня? Мне надо воспитывать сына! — повторила она по слогам, словно только для того, чтобы лишний раз утвердиться в хорошо заученной мысли.

— Ну и что? — не понял я.

— А то, что мой социальный статус, оказывается, не позволяет иметь любовника! — выкрикнула она так громко, что наверху снова отворили окно.

— Ах вот в чем дело!

— Да! Да! Да!

— Давай поженимся!

— Не нуждаюсь ни в чьей милости!.. и вообще!..

— Анна! — оборвал я ее и едва не ударил по щеке, потому что во мне что-то заклинило, словно ты на всем ходу натолкнулся в темноте на торчащий сук, и он разорвал горло, пробил аорту и лишил тебя голоса.

— Ну что?! что?! — крикнула она. — Что?.. Их, оказывается, заело. Кобелюки! Они предпочли бы, чтобы я спала с кем-то из них, чтобы только соблюсти приличие...

И все! Я больше не удерживал.

Она ушла в темноту, и тот, в окне, разочарованно щелчком футбольнул сигарету, и она рассыпалась искрами у моих ног.

Как я прожил это время? Спроси — не вспомню.

Однажды у тебя из-под ног выбивают опору, и все летит в тартарары, и ты понимаешь — конец, спонтанная реакция, распад, фокус-покус в момент просветления.

Сначала это что-то вроде суицида, только словно в замедленном варианте — ты наблюдаешь, как костенеет душа, потом — потеря памяти, и только затем ты начинаешь выкарабкиваться. Тогда тебе не остается ничего другого как довольствоваться случившимся. Хотя иногда и кажется, что ты доказал собой, что они, те, кто решают и думают за нас, не тем местом дышат или не так садятся на стульчак. А может, они вообще неправильно живут. Но эти твои доказательства гроша ломаного не стоят, даже если ты плюешь на белый свет, потому что сам процесс не приносит облегчения, потому что это тупик, в который ты сам себя дал загнать, потому что ты не позволяешь себе передышки (и в этом отношении они в лучшей ситуации), потому что удар в голову выбивает мозги, а это им только и надо.

Если отец еще во что-то верил, то я вообще ни во что не верил.

Когда ветер сорвал листву с деревьев и настало время синих сумерек, какой-то странный тип стал являться в моей квартире.

Я наблюдал за ним.

Небритый, опухший, сидит над моей машинкой, подперев подбородок, или ужинает вместе со мной на кухне.

Порой он тоже требует себе рюмку.

У него всклокоченные волосы и воспаленные глаза, движения замедлены и неточны. С первой попытки ему не всегда удается заправить бумагу в машинку. В противоположность мне он плаксив и несдержан. Любые мало-мальски сентиментальные стихи вызывают у него слезы. Он почти ничего не читает, кроме Аннинского и еще одной толстой черной книги в потрепанном переплете. Мне удалось завладеть ею на одну ночь. Это оказалась популярная палеонтология с цветными иллюстрациями.

Если телефон звонит настойчиво-долго, он берет трубку, молча слушает и кладет на место. Окна в квартире задернуты темными шторами. Он почти никуда не выходит, кроме как в ближайший магазин. Спит он нерегулярно — когда валится от усталости. Работает он по-прежнему много и успел накопить слева от машинки приличную стопку чистовика. Что он пишет, я не знаю. Может быть, свою историю. А может, историю отца.

"Работа?! — спрашивает он. — Но разве за двенадцать лет я не научился делать то, к чему Женечку не подпускали на пушечный выстрел. А толку? Голый энтузиазм! Пока ты молод, тебе все равно, но потом... Диссертация? Не более чем лазейка удрать в науку из вонючего отделения. Знаешь, что это такое? Я тебе скажу. Один мой знакомый потратил на это восемь лет жизни, а второй — десять.