Должно быть, я мучил ее в ту зиму.

Море было неспокойным. Волны словно возникали из расплава цвета бутылочного стекла и с правильной последовательностью катились между молами, бурели от приподнятой со дна гальки и песка, затем становились светлее, пока не забегали совсем высоко и от них не оставались белые шапки пены. Но небо было синим и только по краю горизонта сливалось с морем, а солнце подсушивало на асфальте вчерашний дождик.

Возможно, тучи придут из-за гор и принесут с собой дождь, думал я, а может, нам повезет и день выдастся солнечным до конца, и когда мы будем идти кривыми улочками, одна сторона которых — сплошные камни в подушках мха, а другая — бесконечные крыши до самого моря, и от асфальта будет парить, а ее шаги — как звуки наковальни для моего сердца, можно будет скинуть пальто и нести через руку, и ветер, что резко и внезапно прорвется откуда-то с перевала, будет пробирать сквозь свитер и теребить волосы на ее висках, и тогда она засунет поглубже руки в карманы, приподнимет плечи, съежится и пожалуется, что холодно, и мы поищем безветренное место.

— Знаешь что...

Я обернулся.

Она была в клетчатой мужской рубахе, и мышцы на ногах под гладкой тонкой кожей перекатились волнами, пока она делала несколько шагов босиком, переступая с коридорной дорожки на ковер в комнате.

— Ты не тирань меня, хорошо? Может быть... — Она не досказала, за нее это довершили глаза, и обняла меня за шею, и волосы ее, только что расчесанные в ванной, завивались кольцами, а глаза были грустными и темнее обычного, словно слезы добавили в них крапины бирюзового цвета.

— Хорошо, — согласился я, делая слабую попытку обреченного лыжника на скорости в сто сорок километров уклониться от синеющей пропасти с осколками вмерзшего льда, — ладно... — ибо она просто завораживала этим "может быть...", как миражом в пустыне, и на ближайшие два часа размягчала подобно сырой глине в опытных руках, — ладно... — сказал я и добавил, как в детстве: — больше не буду.

Но потом в ресторане она неожиданно развеселилась и даже позволила себе немного порезвиться.

День выдался солнечным, и это обнаружилось, когда через час мы завтракали внизу и за окнами высилась ярко-желтая громада амфитеатра с припорошенными зубчатыми вершинами и покатыми склонами в тех местах, где горы переходили в долину и где солнце не могло пробиться сквозь серую пелену зимнего тумана.

— Было бы здорово там побродить, — высказал я предположение.

Анна покачала головой. Веки у нее остались припухшими, но взгляд был веселым, и только когда я смотрел в сторону, она как-то угасала и водила вилкой по тарелке.

Куплю сегодня цветы, обязательно, решил я.

— Твой знакомый... — произнесла она не разжимая губ и делая знаки глазами.

Я приподнялся и раскланялся с пожирающим нас взглядом администратором.

— Не делай так... а то еще с радости предложит новый номер, — предупредила Анна.

— Быть того не может, — возразил я тоже не разжимая губ.

Он возник рядом, неслышно, как привидение, с глазами жулика средней руки и голосом, подпорченным хроническим гайморитом (по этой причине нижняя губа у него походила на отвислую подметку, что придавало лицу выражение врожденного слабоумия).

— Как отдыхается в нашем городе? — Гнусавость, фонтан энтузиазма и пожирания в глазах. — Надеюсь, все нормально? — Лапки на животике совершали безостановочное поглаживание и пощупывание друг друга. — Погода сегодня отличная.