— Напомним, что это уже не первый случай. Череда убийств, объединенных общим почерком, всколыхнула…
Попробую, решил я. Если что, терять мне все равно нечего.
И гори оно все синим пламенем. Вернее, накройся черным вихрями.
Я отвернулся от окна, решительно направился в прихожую.
* * *
Тихим воскресным вечером я шел по зеленеющему парку. Оранжевый закат окрашивал все в теплые, ласковые цвета.
Возле пруда замерли в немом ожидании рыбаки с длинными шестами удочек. Над водой медленно двигалось горлышко пивной бутылки, похожее на поднятый перископ подводной лодки. Точно такие же бутылки сжимали в руках гуляющие по дорожкам молодые пары с детьми. На усталых лицах застыли невнятные ухмылки. Немолодые мужчина и женщина катили инвалидную коляску с ребенком. Они остановились, чтобы поглядеть на уток, улыбались.
Перейдя пустую улочку, я углубился во дворы, зажатые между девятиэтажек. Обошел двух пенсионеров-автомобилистов, громко обсуждающих качество асфальтового покрытия. По обрывку их разговора я узнал, что они собираются снова скинуться на какой-то бордюр. На баскетбольной площадке возле школы плечистые старшеклассники боролись за ярко-оранжевый мяч. Пытаясь выглядеть еще более внушительно в глазах потягивающих пиво зрителей, старательно матерились ломающимися голосами.
Здесь, в этих тихих дворах, все было так же, как и пять, и десять, и пятьдесят лет назад. Люди не менялись.
Средненькая жизнь. Все как у остальных. Не зло и не добро, а так, мелочи.
Что я должен чувствовать к ним по мысли Иштвана? Идя мимо этих обшарпанных девятиэтажек и зеленеющих двориков? Презрение? Жалость?
Если прислушаться к себе самому, не врать себе самому… я не хотел быть одним из них, не хотел быть «как все».
Добро пожаловать в «минусы», приятель. Мне не нужны идеалы, навязанные другими. Не нужны лишние эмоции. Они мешают воспринимать реальность мира и воздействовать на него. Не стоит идеализировать мир, потому что надо лишь присмотреться повнимательнее, чтобы понять, что нет здесь ничего идеального. Мы все очень странные животные. Обманываем сами себя, загоняем сами себя в клетки. Ницше говаривал: «в иные дни меня охватывает чувство, мрачнее самой черной меланхолии — презрение к людям»… Впрочем, он плохо кончил.
Я шел без определенной цели. Просто шатался по улицам. Хотя цель у меня, конечно, была. Просто я не думал о ней.
Расслабить подсознание, говорил Иштван, дать ему самому все сделать за тебя.
Так и поступим.
Ночь осторожно накрывала Москву черным одеялом. Одно за другим зажигались окна домов.
Я чутко прислушивался к звукам города. Долетал лай собак, выгуливаемых владельцами перед сном. Из приоткрытых окон долетали звуки работающих телевизоров, обрывки разговоров.
Пошарив за пазухой, я отгородился от города пуговками наушников. Нашарил брелок мп3-плеера.
Музыки у меня записано навалом, от Грига и Брамса до брутального скандинавского дэт-металла, а выпал почему-то опять «Пикник». «Прячься в темном углу, досчитай до ста. Пляшут искры около рта».
Я зло усмехнулся. Как-то везет мне с этим делом, последнее время.
Над Москвой в разрывах туч висела полная луна.
Я укрылся от ее света в тени исписанной матерной руганью трансформаторной будки. Стал ждать, внимательно наблюдая за пустой улицей.
Человек, которого я ждал, приближался.
В дальнем конце двора, где в лунном свете поблескивали ребра гаражей-ракушек, послышался негромкий перестук каблучков по асфальту.
В свете фонарей показался силуэт девушки, торопливо идущей к подъездам.
Задержалась на вечеринке? Или на свидании? Вот только почему ухажер не провожает тебя, девочка? Я читаю тебя, как книгу. Ты спешишь домой, к родителям, которые не могут уснуть, изводясь, нервничают. |