Около полутора тысяч деморализованных, голодных и обмороженных людей

— вот все, что осталось от некогда грозной армии Роррена, угрожавшей всему Корринвальдскому королевству. Они брели вдоль берега в поисках места для переправы, без всякого порядка, растянувшись длинной колонной, когда на них налетели герцогские кавалеристы. Некоторые мятежники пытались сражаться и были быстро изрублены; многие бросились бежать по льду к другому берегу и нашли смерть в ледяной воде или были убиты стрелами; остальные, что‑то около семи сотен, побросали оружие и были взяты в плен. Но среди них не оказалось ни Роррена, ни его основных сподвижников; как выяснилось, предводители восстания ночью тайно покинули лагерь, бросив на произвол судьбы последних сохранивших им верность соратников.

Герцог был крайне раздосадован; он принял решительные меры для поиска беглецов, опасаясь не столько того, что они избегнут наказания, сколько того, что честь их поимки достанется людям короля. Как оказалось, опасения его были вполне обоснованы: мятежники перебрались через реку и двигались на север. Их небольшой, около трех дюжин, отряд, соблюдая достаточную осторожность, мог ускользнуть не только от немногочисленных разъездов герцога по ту сторону реки, но и от преграждавших путь в северные области королевских частей. Однако мятежники уже сами не верили в возможность спасения. На первом же ночном привале ближайшие соратники Роррена набросились на него и связали; некоторые офицеры пытались защитить своего предводителя и были убиты. Наутро ренегаты выдали Роррена первому же правительственному отряду — это оказался разъезд герцога, почти вдвое уступавший им по численности. Командир разъезда, оценив соотношение сил, оказал мятежникам воинские почести, подобающие церемонии официальной капитуляции, и, даже не отобрав у них оружие, препроводил их через наскоро наведенную переправу на правый берег, в лагерь Элдреда. Здесь мятежников, совсем уже уверившихся в том, что головой Роррена они выкупили собственные, немедленно разоружили и заковали в цепи.

Все же по крайней мере в тот день они были избавлены от позора, которому подвергли Роррена. Его водили напоказ по всему лагерю, на потеху солдатам. Я видел это издали — мне совсем не хотелось, чтобы предводитель мятежников узнал меня. Роррен шел в тяжелых кандалах, скованный по рукам и ногам, прикрученный за шею к лошадиному хвосту. Солдаты кидали в него снегом и грязью; то один, то другой кавалерист подъезжал к нему, чтобы кольнуть копьем или ударить плетью.

— Эй, Роррен, посмотри сюда! — крикнул какой‑то всадник. Я тоже взглянул в ту сторону.

Всадник держал за длинные волосы отрубленную голову. Я сразу понял, что это голова Нэленды Талл, хотя узнать ее было невозможно: у нее были отрезаны нос и уши, а щеки проткнуты насквозь железным прутом. Думаю, она была еще жива, когда с ней проделывали все это, и лишь после ее смерти под пытками у трупа отрубили голову. Вероятно, понял это и Роррен, потому что он издал звериный крик и бросился к всаднику, но петля сдавила его шею, и сразу несколько бичей обрушились на пленника. Я отвернулся и встретился взглядом с герцогом, видимо, давно уже стоявшим у меня за спиной.

— Будете за него заступаться?

— Нет, ваша светлость. Этот человек — преступник, и его люди вели себя ничуть не лучше.

— Правильно, Риллен. Но, конечно, обеим участвовавшим в этой войне сторонам далеко до людей вашей эпохи. Ведь вы говорили мне, что в лагерях Проклятого Века могли за неделю уничтожить больше народу, чем у нас за долгую войну?

— Верно. Но у нас жестокость была не такой… естественной. Государства скрывали правду о лагерях, понимая, что мировое сообщество не признает нормальным то, что там творилось.

— Наше время честнее, только всего. Хотя, пока существует человек, существуют ложь и подлость.

— А что вы собираетесь сделать с другими вождями бунтовщиков?

— Они напрасно понадеялись, что вторая измена искупит первую.