Теперь же, когда к нам приехали на обед Сет и Рут и у нас завязался разговор о том о сем, и яркий денек, как нередко летом, с каждым часом становился все прелестнее, он был полностью обособлен от нас — его тело стало чем-то вроде наводящего страх ограждения, из которого не вырваться, загона на скотобойне.

Обед близился к концу, когда он отодвинул стул и направился к лесенке, ведущей на кухню. За обед он в третий раз вставал из-за стола, и я вставал вслед за ним — помочь ему подняться наверх. Он, однако, от помощи отказывался, и, оттого что он, как я понимал, шел в уборную — предпринять очередную попытку опорожнить кишечник, — я, не желая конфузить его, не настаивал.

Мы уже пили кофе, когда я спохватился: отец еще не вернулся. Ничего никому не сказав, я вышел из-за стола, чего за разговором никто не заметил, и проскользнул в дом — решил, что он умер.

Но он не умер, хотя не исключено, что предпочел бы умереть.

Я не дошел и до половины лестницы, когда мне в ноздри шибанул запах испражнений. Поднявшись наверх, я увидел, что дверь ванной распахнута, а около нее в коридоре валяются отцовские брюки и трусы. Посреди ванной стоял отец, совершенно голый: он только что вышел из душа, с него капала вода. Запах стоял такой, что не продохнуть.

Увидев меня, он едва не заплакал. Совершенно отчаянным — в жизни такого не слышал — голосом он сообщил мне то, о чем я и сам без особого труда догадался.

— Я обосрался, — сказал он.

Все было в нечистотах — они покрывали коврик ванной, стекали с краев унитаза, лежали кучей у его основания. Забрызгали стеклянную дверь душевой кабинки, из которой он только что вышел, заляпали одежду, сброшенную в коридоре. Загваздан был и угол полотенца, которым он пытался обтереться. В тесной ванной — обычно ею пользовался я — он сделал все, что мог, чтобы отмыться самостоятельно, но, так как практически ничего не видел и только вышел из больницы, раздеваясь и забираясь в душевую кабинку, ухитрился измазать все вокруг. Капельки нечистот повисли даже на укрепленной над раковиной зубной щетке.

— Ничего страшного, — сказал я, — ничего страшного, мы все уберем.

Пробравшись к душевой кабинке, я снова пустил воду — крутил краны до тех пор, пока не установил нужную температуру. Забрал у него полотенце и помог ему снова встать под душ.

— Возьми мыло и начни с паха, — сказал я и, пока он послушно намыливался, собрал его одежду, полотенца, коврик в кучу и спустился вниз — там был бельевой шкаф, — достал наволочку и засунул все в нее. Взял там и чистое полотенце. Затем помог отцу выйти из кабинки, отвел в коридор — туда, где пол не был заляпан, обернул его полотенцем и насухо вытер.

— Ты просто герой, — сказал я, — но с этим, увы, никто бы не справился.

— Я обосрался, — сказал он, и на этот раз расплакался.

Я отвел его в спальню, где он, продолжая обтираться, примостился на краешке кровати, я же тем временем ушел — принести ему мой махровый халат. Убедившись, что отец хорошо вытерся, я помог ему надеть халат, отогнул одеяло и наказал прилечь и поспать.

— Не говори детям, — сказал он, подняв на меня с кровати зрячий глаз.

— Я никому не скажу. Скажу, ты прилег отдохнуть.

— Клэр тоже не говори.

— Ни одной живой душе, — сказал я. — Будь спокоен. С каждым может случиться. Выкинь все из головы и хорошенько отдохни.

Я опустил шторы, чтобы его не беспокоил солнечный свет, и закрыл за собой дверь.

Ванная выглядела так, точно какой-то громила-пакостник, предварительно ограбив дом, оставил на память свою визитную карточку.