Я помог ему снять больничную одежду, переодеться и пошел позвонить брату — сообщить, что выписываю отца из больницы и еду с ним в Коннектикут, куда мы с Клэр перебрались на лето.

— Что тебе сказать — теперь мы убедились: ничего поделать нельзя, — сказал я брату. — Об операции в два этапа не может быть и речи. Ты бы посмотрел, на что он похож сейчас, а ведь у него всего лишь взяли биопсию.

Пока я упаковывал в сумку отцовские бритвенные принадлежности, старик на кровати все так же пытался вырвать зонд, его дочь все так же молча сновала, ходила за отцом. Я цодошел к ней — попрощаться.

— Вашему отцу лучше? — спросила она; по-английски она говорила с сильным акцентом, понимал я ее с трудом.

— Сейчас — да, — ответил я.

— Ваш отец — он мужественный, — сказала она.

— Ваш тоже, — сказал я. — Что и говорить, старость — не радость.

Она улыбнулась, пожала мне руку — не исключено, что смысла моих слов она не поняла.

Когда мы вышли из больницы и я медленно-медленно повел его через парковку к машине, он сказал — ну совсем как ребенок, который согласился принять горькое лекарство и требует за это поблажки:

— Ну а теперь мне наконец-то уберут катаракту?

Мы отвели ему верхнюю спальню — в ее окно заглядывали ветки яблонь, ясеней и кленов. В этой комнате с печкой и пестрым североафриканским ковриком, как говорил отец, ему особенно хорошо спалось и в те годы, когда он с мамой приезжал к нам погостить, и позже, после ее смерти, когда они с Лил наезжали раза два за лето провести уик-энд с нами. Я повел его наверх — подремать после обеда. Утром Клэр сварила большую кастрюлю овощного супа — ее должно было хватить на несколько дней, срезала цветы в саду, чтобы украсить его комнату, но, как оказалось, он все еще не мог есть ничего теплого, а пока мы ехали из больницы — дорога заняла два часа, — так устал, что никак не отвечал на попытки Клэр приветить его, а сидел, уткнувшись глазами в тарелку.

В спальне он вмиг, даже не сняв с кровати покрывала, заснул; однако двадцать минут спустя, когда я поднялся проверить, как он там, проходя мимо неплотно прикрытой двери ванной, соседней с его спальней, увидел, что он сидит на унитазе, обхватив руками голову. По дороге из больницы нам пришлось дважды останавливаться на бензозаправочной станции: отцу казалось, что ему нужно в уборную.

— Как ты? — спросил я.

— Все в порядке, все в порядке, — сказал он, но попозже, когда я попытался вывести его погулять по саду, признался, что боится выйти из дому: вдруг ему понадобится в уборную. Ему до сих пор не удалось оправиться, и он попросил меня съездить в универмаг за сливовым соком — вдруг подействует. Он был страшно подавлен, опустошен и душевно, и телесно, однако, минуя гостиную, где он, скукожившись, сидел в кресле перед камином, я услышал, как он что-то бормочет: оказалось, он плачется вовсе не на свои несчастья.

— Бедняга он, этот китаец, — вот что он говорил.

К следующему утру ему стало лучше — за завтраком он даже смог выпить тепловатый чай и съесть половину мисочки охлажденной молоком овсянки, приготовленной Клэр. Я пошел в его спальню, они с Клэр тем временем беседовали — Клэр терпеливо слушала, а он рассказывал, и далеко не в первый раз, что его мать была святая, просто святая: стряпала на восьмерых, девятерых, десятерых, селила у себя всех родственников, приехавших в Америку без гроша в кармане, драила, ползая, деревянную лестницу… Я хотел проветрить комнату, постелить постель, вынуть грязное белье из сумки, которую он брал в больницу, и отвезти в прачечную вместе с нашим скопившимся за неделю бельем.