— Я так не думаю. Этот бред, который тебе пришлось выслушать, вызван личными воспоминаниями. — Ева знала, что это тяжело, знала, что будет больно. Но она чувствовала, что время пришло. Она подняла голову. — Я хочу, чтобы ты знала. Ведь я же знаю, что ты без колебаний пройдешь вместе со мной через кровь, будешь копаться в дерьме, пожертвуешь своей безопасностью и благополучием ради работы. Знаю не только потому, что ты такая, как есть, но и потому, что, черт побери, я тебя воспитала.

Пибоди промолчала.

— Все было по-другому, когда ты была моей помощницей. Все было немного иначе. Но напарница имеет право знать все.

— Я и так многое знаю. Я знаю, что в детстве вас изнасиловали.

— С чего ты это взяла? — холодно спросила Ева.

— Это вывод, основанный на наблюдениях, ассоциациях, логических заключениях. Вряд ли я ошибаюсь, но вы не обязаны об этом рассказывать.-

— Ты не ошибаешься. Только это… не то чтобы однажды произошло. Я даже не знаю, когда это началось. Я не все могу вспомнить.

— Вы систематически подвергались жестокому обращению?

— «Жестокое обращение» — это термин, Пибоди. Чисто научный термин. Люди — и ты в том числе — охотно им пользуются. Он может означать все, что угодно. Мой отец избивал меня. Кулаками и всем, что попадалось под руку. Он насиловал меня бессчетное множество раз. Одного раза более чем достаточно, так зачем их считать?

— А ваша мать?

— Шлюха и наркоманка. К тому времени ее уже не было. Я ее почти совсем не помню, а то, что вспоминается… Она была ничем не лучше его.

— Я хочу… Мне хотелось бы сказать, что мне жаль. Но этими словами люди тоже охотно пользуются, и они могут означать что угодно. Даллас, я не знаю, что сказать.

— Я не ищу твоего сочувствия.

— Знаю. Это не в вашем духе.

— Однажды вечером… Мне было восемь лет. Мне потом сказали, что мне было восемь лет. Я сидела взаперти в комнате мотеля, куда он меня привез. Жуткая дыра. Какое-то время я была одна и пыталась найти что-нибудь поесть. Я нашла кусочек заплесневелого сыра. Я умирала с голоду. Мне было страшно холодно, страшно голодно, и я решила, что мне сойдет с рук, если я успею поесть, пока он не вернулся. Но он вернулся, и он был не слишком сильно пьян. Иногда он бывал так пьян, что оставлял меня в покое. Но в тот раз он не был сильно пьян и не оставил меня в покое. — Еве пришлось прерваться, чтобы собраться с силами. — Он ударил меня, сбил с ног. Мне оставалось лишь молиться, что он этим ограничится. Одним только избиением. Но я уже видела, что этим не кончится… Не плачь! Я этого не вынесу, если ты будешь плакать!

— А я не могу слушать без слез, — пробормотала Пибоди, но послушно вытерла слезы одной из шершавых салфеток, прилагавшихся к хот-догам.

— Он навалился на меня. Хотел преподать мне урок. Мне было больно. После каждого раза забываешь, насколько это больно. Пока это не случится снова. Ты и вообразить не можешь. Это невозможно выдержать… Я пыталась его остановить. От этого становилось только хуже, но я ничего не могла с собой поделать. Я не могла это терпеть и поэтому сопротивлялась. Он сломал мне руку.

— О боже… О боже! — Теперь уже Пибоди прижалась лицом к коленям. Она безудержно рыдала, но изо всех сил старалась делать это беззвучно.

— Щелк! — Ева устремила взгляд на озеро, на спокойную воду, по которой скользили хорошенькие лодочки. — Тонкая молодая косточка издает щелкающий звук. Я обезумела от боли. В моей руке каким-то образом очутился нож. Тот самый ножик, которым я соскребала плесень с сыра.