По пути домой, сразу за мостом Таппан-Зес, мы попали в гигантскую дорожную пробку. Она тянулась вперед на много миль, и двигалась так медленно, что отец несколько раз выключал двигатель, чтоб не перегрелся. Но по радио передавали репортаж с бейсбольного матча, мама прихватила с собой вязанье, а на случай, если кто-то проголодается, в корзинке для пикника еще оставалось несколько сэндвичей. Мы были всем довольны. Папа и я некоторое время слушали репортаж, а потом я, устав от насыщенного дня, разморенный загаром, который он мне подарил на прощание, улегся на широком заднем сиденье и заснул.

Не знаю, сколько я проспал, но проснулся я от маминого голоса:

— Только не шуми, а то он проснется. Папа тихо и заливисто присвистнул:

— Много лет не видел такой жути.

Я открыл глаза, но детское чутье за мгновенье до того, как мама обернулась, подсказало, что она собирается взглянуть на меня. Я притворился спящим.

— С Максом все в порядке. Все еще дремлет. О боже, Стэнли! О господи!

Я не выдержал таинственности. Что происходит? Возможно, ничего бы не изменилось, если бы я сел и тоже вскрикнул, поскольку родители оцепенели при виде зрелища за стеклом. Я скользнул по сиденью и, выглянув в окно, увидел дымящееся поле боя — разбитые автомобили, мигалки, пожарные машины, снующие люди. Полицейские в синем, пожарные в желтом, врачи в белом.

А вокруг лежали трупы. Сначала я увидел два рядом, накрытых простыней, из-под которой смиренно выглядывали ноги. Следующим, и самым поразительным, оказался ребенок, выброшенный сквозь лобовое стекло автомобиля. В те времена в окна машин еще не ставили небьющиеся безопасные стекла. Я не сомневался, что это ребенок, потому что видимая часть тела, хоть и почти полностью покрытая блестящим слоем крови, была маленькой и тонкой. Верхняя часть туловища торчала в лобовом стекле, словно вылетевшее с заднего сиденья ядро, застрявшее на полпути. Бессильно свешивалась маленькая ручка, на которой по-прежнему красовались часы. Я увидел белый циферблат. Маленькое белое пятно среди полосатого, кричаще-красного. Безупречно белый кружок. Все остальное — кровь и изломанный, бесформенный хаос. Я впитал всю картину за несколько секунд. Потом мама снова стала оборачиваться, я скатился на сиденье, лег как лежал, и меня не застукали. Я слишком испугался, чтобы взглянуть еще раз, а вскоре мы миновали место аварии и прибавили скорости.

— Живее, приятель. — Спустя четыре десятка лет полисмен в шлеме поводил перед моим лицом фонариком. — Вы уже полюбовались представлением.

Проезжайте. — Я нажал на газ, думая о себе, семилетнем мальчишке на заднем сиденье, о мертвом ребенке в лобовом стекле и своем сыне.

Когда я подъехал к дому, ни перед ним, ни на дорожке не было ни одной машины. Хорошо, но это ничего не значит. Линкольна могли уже высадить здесь, и он, может быть, уже внутри. Я припарковал машину на улице, постоял рядом и несколько раз глубоко вдохнул, прежде чем войти. Что мне ему сказать, если я его встречу?

Я двинулся к дому, перебирая в уме вопросы и ответы, готовя себя к тому, что может спросить мальчик. Но что же теперь, когда он все знает, успокоит его или утешит?

Я почти дошел до двери, и тут увидел их. Перед нашей входной дверью — большая веранда, на которую ведет несколько ступенек. На веранде стоят металлические стулья с откидными спинками, на которых мы с Лили частенько сидели по вечерам и болтали, когда она приходила с работы.

На стульях сидели два маленьких мальчика. Я остановился, изумленный тем, что тут кто-то есть, — ведь никого из нашей семьи не было дома.

— Привет, мистер Фишер!

— Здрасьте, мистер Фишер!

Маленькие Гиллкристы, живущие на нашей улице.