Он взял ее лицо в ладони и поцеловал, а потом вышел, не оборачиваясь, не глядя по сторонам. И мы расступились, пропуская его. И я тоже отошел в сторону. В этот момент я не мог думать о ревности. Все это было неважно, незначительно. На кону была Машина жизнь, и это все, что действительно имело значение.

Операция длилась, казалось, целую вечность. Мы все боялись, но пытались поддерживать друг друга. Очень тяжелый момент для каждого в отдельности и для меня в большей мере, но именно трагедии подчеркивают сплочённость и силу нашей семьи. Семьи, которая не была связана кровными узами, но держалась единым фронтом в любой сложной ситуации. Я не знаю, как удалось нашим родителям дать столько любви, вложить всю душу в то, чтобы сохранить нас такими, как сейчас. И как я, единственный, кто был их частичкой, физическим продолжением, не понимал их великого дара? Как еще можно объяснить то, что они сделали для четырнадцати приемных детей?

Многие важные моменты в своей жизни мы пересматриваем уже после того, как некому сказать за них спасибо. Я счастлив, что еще могу обнять свою мать и попросить у нее прощения за каждую слезу, что она пролила из-за меня, за все бессонные ночи и годы молчания. И я благодарен моим братьям и сестрам, что они тоже нашли в себе силы простить меня за то, что я не хотел признавать себя равным им, за высокомерие и пренебрежительное отношение.

И когда потом, много лет спустя, сидя в одиночестве на берегу Тихого океана, я буду думать о том, почему не сложилась моя жизнь, я буду вспоминать о людях, которые любят меня, несмотря на все мои ошибки. Возможно для того, чтобы быть счастливым нужно не так уж и много….

Она открыла глаза на третий день. Так совпало, мне повезло, что именно я был в палате. Я смотрел в окно, как когда-то давно… Много лет назад. Методичный писк аппаратуры и больничный запах. Я помню, как сейчас. Она открыла глаза, и мой мир закружился.

Но это было в прошлый раз.

Сейчас он замер, мой мир замер, застыл, остановился.

Маша ничего не сказала. Ей и не нужно было. Я подошел и взял ее холодные пальцы, которыми она мягко сжала мои. В ее взгляде без труда можно было прочитать многое, но я разглядел главное.

Не меня она надеялась увидеть, когда впервые открыла глаза.

Не меня.

И с этим сложно поспорить, сложно принять, или притвориться слепым.

Как бы мы не поступили, кому-то придется страдать.

Я смогу пережить боль ради принятия верного решения. Страдать ради самообмана… что может быть хуже и глупее?

– Привет, Джульетта, – заставляю себя улыбнуться, нежно касаясь ее щеки. – Тут одна маленькая фея хочет тебя увидеть. Я позову ее. Ты готова?

– Ева? – выдохнула Маша, я кивнул, и из ее сглаз ручьями потекли слезы. – Подожди мне нужно успокоиться. Минутку. Не хочу, чтобы она видела меня такой.

Через неделю Машу перевели из реанимации в обычную палату, а еще через две выписали. Ее лечащий врач говорил, что впервые видит, чтобы пациент так быстро поправился после тяжелейшей операции на сердце. Но я знал причину, Маша снова обрела свою дочь, и это давало ей мощнейший стимул, чтобы жить, заряжало силой и энергией.

Мы возвращались в Москву вчетвером. Я, мама, Маша и Ева. Остальные уехали после того, как угроза Машиной жизни миновала. В родительском доме нас ждал грандиозный праздник, фейерверки, шарики, брызги шампанского, которое Маше строго-настрого запретили пить еще довольно длительное время.

Но она все равно была счастлива, как и все мы. Худшее осталось позади. Мы все заслужили немного веселья и радости. Никто в этот день не говорил о грустном. Смеялись дети, играла музыка. Я слышал Машин смех, и думал, что в мире нет ничего красивее и чище этого звука. Я смотрел на нее, не в силах оторвать глаз, особенно остро понимая, как сильно люблю ее.