— Так. Хоть и не в Берлине.

— Ну, все одно. Можешь ты себе представить, чтоб вот ты, солдат, занимающий вражеский город — тем более, столицу, — войдя в институт какой-нибудь, где полный разгром и кое-откуда еще враги постреливают и увидев там клетку с волками, побежал бы докладывать командиру: мол, волки в лабораторной клетке сидят и не представляют ли они какой-нибудь научной ценности? Нет, ты бы или мимо прошел, дальше здание брать, или, скорее, врезал бы очередью по этим волкам, чтобы хищники под ногами не путались. А доложи ты командиру — тем же бы кончилось. Так ведь и ты командиром был, вот и ответь: прибеги к тебе кто из солдат, мол, волков нашел и не надо ли их для науки сохранить, ты бы покрыл его трехэтажным за неуместные вопросы и велел бы волков этих поскорей пристрелить, абы чего не вышло. Разве нет?

Это он дельно подметил, и я зауважал его — не дурак, хоть по должности и несет иногда полную чушь. Да, братья Маугли скорей всего мертвы, пулями их изрешетили. А может, и самого Маугли не везли как специальный ценный груз? Просто, спятив от ужаса посреди идущего боя, он сбежал и, поплутав, забился в одну из наших теплушек — так и доехал сюда, подкармливаемый солдатами? А зимой, по голоду, в нашу округу волки забрели, вот он и блуждал по ночам, слыша их вой и надеясь найти их по запаху и к «родному племени» прибиться? Волков, правда, у нас отродясь не бывало, но когда разруха да многие деревни и поселки обезлюдели, странно ли, если у них хватило наглости совсем близко к Москве подобраться?

Ладно, все это были вопросы, которые можно было потом додумать, а пока я продолжил свои объяснения.

— В общем, после утренней истории с Колей-инвалидом, я понял, что даже инвалид подозрений не избежал бы, найдись хоть малейшая зацепка, и что местные, небось, даже параличного сына этой бабульки с коровой могли бы заподозрить, найдись только повод, — вообразили бы, что у него весь паралич как рукой снимает, когда час оборотней настает, и все такое, понимаете?.. Значит, категорию инвалидов и немощных мы откидываем. И остается только одна, очень малочисленная группа — это те, кого большинство местных жителей называет «начальство»…

— То есть? — опер явно не уловил поворота моей мысли.

— Ну, вот вы, я… мы вне их жизни. Мы не живем их жизнью, а ее регулируем — можно даже сказать, в каком-то смысле, препятствуем им жить так, как они хотят. И они могут знать, что у нас есть свои привычки, свои смешные и обыденные пристрастия, и все равно где-то в глубине души они относятся к нам не как к живым людям, а как к механическим инструментам власти. То есть для того, чтобы любой представитель власти попал в поле их зрения, им надо ненатурально задирать голову…

— Да что ты несешь? — возмутился опер. — У нас государство общенародное, не забывай об этом. И мы вместе с народом, каждый на своем посту, к светлому будущему идем. У нас нет антагонизма между государством и народом, какой у капиталистов есть. Там, да — и на полицейского, и на бюрократа рабочий класс смотрит как на орудия капитала и не видит в них ничего человеческого. А у нас наоборот…

Вот мужик! Я ему про Фому, он мне про Ерему, как будто не понимает, куда я речь клоню. Впрочем, ему, поганцу, надо ведь идеологическую чистоту блюсти — вот он и старается.

— Я ж не о сознательном народе говорю, — пояснил я, — а о том несознательном элементе, который иногда и силком приходится тащить в светлое будущее. О том самом, который в первую очередь может оказаться падок до американской тушенки, чтобы социализму изменить.