А младший… За младшим утром пришёл секретарь райкома и увёз с собой, сказав, что на учёбу в Москву и что это распоряжение самого товарища Сталина, который хочет дать мальчику образование.

Враз опустел шумный до того дом. И только мать, катаясь по полу, рыдала, рвала на себе волосы и причитала, как по покойникам…

– Всё это он… он!

* * *

Ночь. Спят зэки беспробудным сном, который больше на смерть похож. Умаялись на лесозаготовках. Ворочаются во сне от холода, от вшей, что по ним ползают, но не просыпаются. Жмутся друг к дружке.

– Эй ты, фраер!

Толкает кто то в ногу. Тянет.

– Чего тебе?

Стоит блатной, лыбится.

– Вставай, разговор есть.

– С тобой, что ли?

– «Сивый» тебя кличет! Давай шустрее, доходяга!

«Сивый»? «Сивый» на зоне человек уважаемый и всесильный, от него иной раз поболе, чем от начальника лагеря зависит. Начальство высоко сидит и зэков, как тех вшей, по отдельности не различает, а «Сивый» в самой гуще, всё у него на виду, про всех всё знает. Он здесь решает, кому жить, а кому умереть – махнёт блатным, и они враз тебя на пики посадят. Или того хуже «опустят» и к параше приставят. Зачем ему простой «мужик» понадобился?

Распихать припавших к тебе зэков, спуститься, спрыгнуть с нар. Посланец стоит, ждет, гримаски строит. Весь как на шарнирах. Шестёрка на побегушках.

– Шагай, шевели копытами.

Пошли по проходу, мимо раскалённой печки, от которой жаром пышет, остановиться бы хоть на минуту, чтобы согреться, но блатной сзади в спину пихает.

Занавеска. Посланец за нее нырнул, через мгновение высунулся, пальцем поманил – заходи. Что там?.. Редко кому удавалось за ту черту запретную заходить. И не всем обратно живым выйти удавалось.

Кровать солдатская с настоящей подушкой, а не покрытой тряпкой соломой, стул, стол, на столе горячий чайник, кружка, блюдцем прикрытая, и сковородка с жареной картошкой. С настоящей, на настоящем масле картошкой, потому что отсюда в нос шибает!

«Сивый» лениво поднялся с кровати. Это только рядовые зэки суетятся, отовсюду ударов ожидая. Воры не спешат, не дёргаются, зная себе цену.

Моргнул шестёрке. Тот быстро занырнул за занавеску, задёрнув за собой щель.

– Звать как?

– Александр.

– Сашка значит… Ну садись, Сашок. Есть хочешь?

Странный вопрос, глупый – какой зэк есть не хочет, хоть корку недельной давности, хоть отбросы с офицерской столовой. Зэк всегда есть хочет, даже когда сыт, когда только что из за стола, потому как голод его годами копился. За десять лет не отъесться ему, так кажется.

– Вот картошка.

– Нет, спасибо.

Глянул «Сивый», усмехнулся.

– Жри сказал! – Толкнул сковородку по столу и ложку сверху бросил. Не откажешь такому.

Зачерпнуть картошки, сунуть в рот и вспомнить… Нормальную еду вспомнить, которую несколько лет не видел, не пробовал! Картошка! Хлеб не зэковский, настоящий! И хочется, ох, как хочется, черпать и жрать, не жуя, а проглатывая, чтобы больше успеть, чтобы желудок набить. Но что то сдерживает – ухмылка, взгляд презрительный…

Откусить кусочек хлеба, прожевать, картошки зачерпнуть, да не с горкой, а пол ложки. Не торопясь, сдерживая себя, но всё равно боясь, что вот теперь он скажет: «Хватит, довольно!» и погонит из за стола, и ты не успеешь…

Но нет, молчит «Сивый», смотрит.

– Ты где до зоны жил?

– В Москве.

– Студент, поди?

– Да, учился.

– Враг народа?

– Пятьдесят восьмая – десять.