— Я тоже этого не знаю, — сказал Жербье со своей обычной усмешкой.

— Но я хотел бы, чтобы вы сразу же узнали, почему здесь оказался я, — продолжал полковник. — Я заявил в кафе, что адмирал Дарлан — олух. Да-да.

Полковник театрально выдержал паузу и уверенно заключил:

— Сегодня я могу добавить к сему, что маршал Петен — еще один олух, ибо он позволяет морякам издеваться над солдатами. Да-да!

— Вы-то, полковник, по крайней мере страдаете за идею! — воскликнул коммивояжер. — А я просто пошел по служебным делам на площадь, и надо ж было, чтобы там как раз в это время началась голлистская демонстрация.

— А со мной, — перебил аптекарь Обер, — и того хуже. — Он вдруг повернулся к Жербье: — Знаете ли вы, что такое снаряд Малера?

— Нет, — ответил Жербье.

— Вот это всеобщее невежество меня и погубило, — подхватил Обер. — Снаряд Малера, мосье, это сосуд яйцевидной формы, предназначенный для химических реакций под высоким давлением. Я занимаюсь химической экспертизой, мосье. Я не мог обойтись без снаряда Малера. На меня донесли, будто я изготовляю мины. Мне так и не удалось добиться, чтобы власти выслушали меня.

— Властей больше нет, есть только олухи! — сказал полковник. — Да-да! Они лишили меня пенсии.

Жербье понял, что ему предстоит выслушивать эти истории сотни раз. С изысканной вежливостью он спросил, какое место будет дозволено ему занять. Полковник, исполнявший обязанности старосты, указал на свободный матрас в глубине. Жербье перенес туда свой чемодан и подошел к двум другим обитателям барака. Он протянул руку Легрэну. Тот назвал себя и сказал:

— Коммунист.

— Уже? — спросил Жербье.

Легрэн густо покраснел и торопливо ответил:

— Конечно, я еще слишком молод, и потому мне не могли выдать партийный билет, но дело от этого не меняется. Меня арестовали вместе с отцом и несколькими товарищами. Их упекли в другой лагерь. Видно, здешний режим посчитали для них слишком легким. Я просил отправить меня вместе с ними, но меня оставили здесь.

— И давно это произошло? — спросил Жербье.

— Сразу после перемирия.

— Значит, вы здесь почти год, — сказал Жербье.

— Я в лагере самый старый, — сказал Роже Легрэн.

— Самый древний, — улыбаясь, поправил Жербье.

— После меня идет Армель, — продолжал Легрэн. — Вот он лежит... Учитель.

— Спит? — спросил Жербье.

— Нет, он очень болен, — прошептал Легрэн. — Проклятая дизентерия замучила.

— А в больницу? — спросил Жербье.

— Нет мест.

У их ног раздался слабый голос:

— Не все ли равно, где умирать?

— Как вы здесь оказались? — спросил Жербье, наклонившись к Армелю.

— Я заявил, что не буду учить детей ненависти к евреям и англичанам, — сказал учитель; ему тяжело было даже открыть глаза.

Жербье выпрямился. Он ничем не выдал своего волнения. Только губы слегка порозовели.

Жербье поставил свой чемодан у изголовья матраса. В бараке не было ни мебели, ни какой-либо утвари, если не считать непременной параши.

— Раньше здесь было все, что могло понадобиться немецким офицерам, — сказал полковник. — Но они так и не появились, и комендант с охраной забрали себе все мало-мальски ценное, а остальное пошло в бараки спекулянтов с черного рынка.

— Вы играете в домино? — спросил у Жербье аптекарь.

— К сожалению, нет, — ответил Жербье.

— Можем научить, — предложил коммивояжер.

— Большое спасибо, но я совершенно туп в этом отношении, — сказал Жербье.