— Это теперь просто детская игра, даже ночью, вот чего Марино никак не хочет понять. И при этом мне еще отказывают в медали «За преодоление опасности на море», бывает же несправедливость!.. Ну и пусть, сегодня вечером на нашем укрощенном море (так на морском жаргоне называли Сиртское море) будет прекрасная погода.

Фабрицио потирал руки, искоса поглядывая на небо и имитируя при этом излюбленное движение головой Марино. В его жестах было нечто непривычное, похожее на с трудом сдерживаемое ликование, какое можно наблюдать у очень малых детей перед долгожданным праздником.

В полдень все было готово, последние приготовления завершены вплоть до мельчайших деталей, а то немногое, что мне еще оставалось сделать, буквально горело у меня в руках, с непреодолимой и не зависящей от меня силой разматывалось, как моток веревки в руках гарпунера. Прилив должен был начаться с наступлением темноты, и поэтому отплытие назначили на весьма позднее время; таким образом, у меня оказалась масса мучительно свободного времени. Я приказал седлать мою лошадь; у меня расходились нервы, а это был удачный предлог для одиночества.

Воздух был сух и на диво светел; искрящееся, как иней, солнце заливало своим светом пески и пространства сухого ильва. Я весьма кстати вспомнил, что нам еще осталось дополучить в Ортелло небольшую сумму: остаток, образовавшийся после окончательного расчета за труды наших возвратившихся экипажей; так что я имел все основания отправиться на длительную прогулку. Серая тропа уходила в глубь суши, удивительно отчетливо выделяясь на фоне солнечного, свободного от всего лишнего, пейзажа, извиваясь между обдуваемыми морским ветром ильвовыми склонами; от разогретой земли поднималось оглушительное стрекотание цикад. Поднявшись на вершину первого песчаного холма, я повернулся лицом к морю: с каждым шагом моей лошади чернильно-синий полукруг сгущался все сильнее вокруг покрытого белым, крупнозернистым песком берега. Я видел под собой уже совсем крошечное Адмиралтейство, словно высиживаемое яйцо, притаившееся в своем тепле, растворенное в бликах сурового солончакового пейзажа; необъятное белопенное кипение настигало со всех сторон крепость, похожую на пласт негашеной извести над своим квадратом черной тени. «Грозный» стоял, вытянувшись вдоль пальца мола, приклеившись к нему, словно драгоценный камень к перстню, — все покоилось в окаменелой неподвижности, пейзаж уже поглотил человека, как поглощает влагу страждущий от жажды песок; и только тяжелый дым маленького корабля, возносящийся над его трубой, как украшенное перьями древко, привносил в эту пустыню ноту едва заметной тревоги и запах плохой кухни. Потом пейзаж нырнул за складку песка; легкий дымок продолжал еще какое-то время подниматься над горизонтом, один-одинешенек в неподвижном воздухе. Я пустил лошадь рысью по твердой почве. В этом прозрачном воздухе я чувствовал, что пылаю, как сухие дрова; все тело мое находилось в движении, жило наполненно и рискованно.

Хозяйство Ортелло появлялось вдали на склоне крутого холма в окружении оливковых насаждений и густого кустарника; его длинные каменные строения взбирались по склону, словно большие серые ступени. Запыленное гумно у самого входа и сарай, куда обычно складывали сушиться тяжелые землистые груды шерсти и где я не раз присутствовал на пиршествах по случаю облав на кроликов, пустовало. Мне показалось, что вид моей униформы, несмотря на то что она здесь уже давно примелькалась, вызвал среди фермерских рабочих, дремавших в узкой полоске тени на большом дворе, почтительную и одновременно опасливую сутолоку, словно этот истрепанный символ вдруг в полной мере обрел свой прежний смысл, словно и с него тоже сняли невидимый нарост.

— Хозяин будет рад вас видеть, — сказал мне управляющий, беря лошадь под уздцы. — Сюда так мало теперь доходит вестей, с тех пор как…

Он смущенно прервал свою речь и ускорил шаг, чтобы сообщить о моем визите.