— Шшшш, шшш, — сказал Боулз и бросил взгляд на пару, сидевшую у двери.

— Если бы вы доверяли мне, — прошептал Эндрю, — то тогда все было бы проще. Я оставил бы все ваши драгоценности в ящике и уехал из города в ту же ночь, еще до того, как полиция узнает, что кто-то в городе убит!

— Шшшш, не надо, — снова вмешался Боулз.

— Но вы хотите быть уверенным, что я не надую вас с кучей барахла из вашего сейфа…

— Ну, нет, но…

— …что в общем-то естественно. Я сделал бы то же самое. Скажите мне только, где вы хотите, чтобы я сложил все это. Скажите мне, где имеются такие платные ящики. Укажите любое место, где имеются ящики, и я сложу там этот хлам и встречу вас с ключом, как только вы мне позвоните.

Боулз несколько мгновений думал, а затем сказал:

— Мейфейр-Билдинг. Там есть вертолеты, которые летают оттуда в аэропорт Франклина. Вы можете улететь оттуда сразу после завершения дела. Платные ящики находятся на сорок шестом этаже.

— Хорошо, — проговорил Эндрю, — у вас есть мой номер телефона. Я буду ждать вашего звонка. Вы мне позвоните после того, как будете уверены, что полицейские отстали от вас.

Идея была в том, чтобы представить ее женщиной, которая может свести мужчину с ума. Сама по себе попытка представить эту самую Дорис Франчески, или Френки, как ее настойчиво называл Эддисон, в качестве женщины, была большой натяжкой. Ей едва исполнилось шестнадцать лет, но Эддисон пытался убедить окружающих, что похотливые и сладострастные мысли о ней легко могут довести любого мужчину до тюрьмы. Замысел заключался в том, чтобы представить ее эдакой роковой женщиной, подчеркнуть ее женское коварство по отношению к мужчинам. Она в это время сидела на свидетельском месте, закидывала в волнении ногу на ногу и тут же возвращала их в исходное положение. У нее были длинные, прекрасные ноги.

На Френки была короткая, узкая черная кожаная юбка, черные колготки, черные сапоги на высоких каблуках и красная шелковая блузка в обтяжку. Она вся светилась юностью. Каждый раз, когда она меняла позу, присяжные позволяли себе бросить украдкой взгляд на ее ноги и соблазнительно облегающую коротенькую юбку. Ее длинные черные волосы были под стать черной юбке и черным колготкам. Они каскадом струились вокруг ее белого лица, на котором выделялись темные глаза. Полные и чувственные губы были подкрашены губной помадой под цвет блузы. Можно представить, как Доминик Ассанти впивался в эти губы и пьянел от воспоминаний о том, что они вытворяли у нее в прихожей.

Рассматривая ее, Луиза Карелла размышляла о том, что, если бы ее дочь посмела так одеться, в свои шестнадцать лет, она бы разбила ей голову. А что касается Анджелы, которая сидела рядом с матерью, то она думала, что после рождения двойняшек никогда не сможет так выглядеть, если, конечно, вообще когда-нибудь так выглядела. Карелла надеялся, что одетая как проститутка с Айнсли-авеню Френки не будет способствовать успеху Эддисона в этом деле. Очень надеялся.

— Можете вы сказать нам, — спросил Эддисон, — в какое время вы и мистер Ассанти были в прихожей вашей квартиры?

— Это было где-то между без четверти девять и двадцатью минутами десятого.

— Что вы делали в этот период времени, вы помните?

— Да, — ответила Френки.

— Расскажите нам, — попросил Эддисон и сделал широкий жест рукой в сторону присяжных, приглашая их слушать очередное свидетельское показание. Девять присяжных, — трое белых, четверо черных и двое испанцев, — вне зависимости от расы, вероисповедания и цвета кожи строили ей глазки. Три женщины, тоже присяжные, внимательно ее рассматривали, но Бог его знает, о чем они при этом думали.