А там, — кивнула на другой берег реки Маруся, — ты будешь в сохранности? Все в руках Божьих. Как кому на роду написано, так тому и бывать.

Я и не думал прежде, что Маруся верит в Бога и судьбу. Но не стал долго задумываться над этим любопытным открытием, а сказал Марусе, зачем пришел с мамой и сестричкой.

— Это мы сделаем, — закивала Маруся. Харитон, к счастью, был трезв в этот день и молча, дымя своей короткой трубкой, взял на плечо весла и пошел вниз к отмели, где была привязана лодка. Отомкнув цепь, он столкнул лодку в воду, упираясь потрескавшимися ступнями босых ног в мокрый песок и оставляя на нем глубокие ямки. Я, как взрослый, посадил маму, потом помог перелезть через борт сестре. Маруся тоже поехала с нами. И мы поплыли наискосок через реку, подгоняемые невидимым течением. Харитон молча рулил на корме. Маруся сидела возле меня и держалась за мою руку.

Мне стало грустно так, что я чуть не заревел. Город отступал, уплывал от нас своими улицами и садами. Я почуял, что покидаю родной город надолго, а может быть, навсегда, и, возможно, больше не увижу ни моего лучшего друга Берэлэ Маца, ни нашей слепой подружки Маруси. У Маруси была холодная ладонь и лежала эта ладонь в моей горячей потной руке.

За поворотом реки, невидимые отсюда, гудели моторы самолетов и то и дело гремели взрывы: там продолжалась бомбежка моста.

Когда лодка мягко ткнулась в болотистый, заросший осокой берег, моя мама растерянно и благодарно посмотрела на Харитона:

Спасибо, добрый человек. Не знаю, чем и благодарить тебя.

— А чего знать? — просипел Харитон, не глядя в глаза. Вот сними с мальца пальто и оставь слепой.

— А в чем он будет зимой ходить? — растерялась мать.

— А она, убогая, пускай мерзнет? — огрызнулся Харитон.

— Не надо, мама, — вмешался я, поспешно стаскивая с себя ненавистное пальто. — До зимы еще далеко. Возьми, Маруся. Носи на здоровье.

Сбросив ей на колени тяжелое пальто, я, как освобожденный от оков узник, легко соскочил на топкий берег, набрав в сандалии ржавой воды.

Мама, расстроенная потерей пальто, передала мне сестричку на руки, а потом слезла сама и пошла от лодки, не попрощавшись с Харитоном и Марусей и даже не взглянув на них.

Я же оглянулся и помахал им. Маруся махала нам вслед.

Пешком мы прошли двадцать километров на восток, смешавшись с новой толпой беженцев, и, не отдай я пальто Марусе, я не выдержал бы и свалился на дороге от теплового удара. Сестричку мы несли на руках по очереди с мамой. Мама дольше, а я немножко. Потом снова менялись.

Поздно вечером на какой-то станции солдаты погрузили нас в товарный поезд, состоявший из низких открытых платформ с маленькими бортиками. На нашей платформе лежали тюки прессованного сена. Я забрался на самый верх, улегся в сено, и надо мной замигали звезды. Те же самые, что и прошлой ночью, когда мы с Берэлэ лежали в траве у входа в бомбоубежище и разговаривали в последний раз.

Поезд мчался на восток, паровоз приглушенно гудел, словно боялся, что его по звуку обнаружат самолеты, из его трубы низко стлался черный дым, и копоть падала мне на лицо. Ветер шевелил ленты моей матросской бескозырки.

Мама с сестрой приткнулись внизу, под тюками с сеном, и, уже засыпая под стук колес, я слышал, как мама озабоченно предупредила меня: Смотри не упади.

— Я не маленький, — ответил я уже сквозь сон.

И это были последние слова единственного сына, которые довелось услышать моей маме. А я, когда потом пытался вспомнить мамино лицо, почему-то слышал врезавшиеся мне в память слова:

— Смотри не упади.

Я упал с поезда. Но не по неосторожности. И меня не сдуло ветром.

Бомба взорвалась рядом. Мама своими глазами видела, как в блеске пламени я взлетел вверх и рассыпался на куски.