|
Я с замиранием сердца следил сквозь полусмеженные веки за этой церемонией. Почему-то мне, мальцу, она казалась таинством интимного свойства. Годы спустя, пробуждаясь рядом с какой-нибудь женщиной, я убеждался: все, что связано с волосами, у женщины полно непостижимой тайны. Однако и разболтался же я. Плохо представляю, когда к тебе попадет это письмо, и уж конечно не надеюсь, что отве-тишь. Во всяком случае, твое молчание предпочитаю твоим инопланетным зеркальным письме-нам, что всегда накрывают меня каким-то гулким метельным ужасом. Когда же мы свидимся? До октября у меня контракт с оркестром в Де-Мойне. Отсюда ездить далековато, но я при-жился в этом заштатном сонном городке, что существует только на областной карте. Липы здесь невероятной благости, да и лень переезжать. На репетиции езжу на машине или, если охота по-спать в пути, на автобусе – два часа, остановка в Канзас-Сити. А тут, дитя мое, на Среднем Западе, публика самая захолустная. Особенно автобусная, не-имущая. Вот тебе вчерашняя картинка. Черный бродяга: дикий конский глаз, великолепный гус-той баритон, влажный, хрипатый, безадресный смех в обрамлении крупных белых зубов. При-кид безобразный – драные джинсы, линялая клетчатая рубаха поверх засаленной водолазки эпохи семидесятых, бурые кроссовки. И все два часа он, не умолкая, говорит на этом их, знаешь, черном диалекте, который и по-нять-то невозможно. Говорит пылко, дружелюбно, в пространство, словно обращается к невиди-мому собеседнику. Остальные пассажиры сидят, уставившись в окна, заткнув уши наушниками плейеров. А на короткой остановке, разминаясь после долгого сидения, он упоенно танцевал на тро-туаре под никому не слышную музыку: с бумажным стаканчиком кофе в одной руке и зажжен-ной сигаретой в другой. Голова как на шарнирах, плечи, руки, бедра и колени одновременно кругообразно вращались, будто снова и снова он тщетно стремился обнять, обхватить кого-то невидимого… А когда я обниму тебя, скажи на милость? Местный оркестр с его мелкими сварами мне надоел, и после октября я контракт возобнов-лять не стану, подамся куда-нибудь поближе к тебе. Профессор Мятлицкий уговаривает пере-ехать к нему в Бостон. Представь, в его полных девяносто он строит планы гастролей и мастер-классов лет этак на десять вперед. «Саймон, не будьте идиотом, – говорит он. (Мое имя Профес-сор произносит на здешний лад, и мне это даже нравится, есть нечто аристократическое в этом „Саймон“. Не то что плебейское „Сеня“, которое всю жизнь сопровождает меня дурашливой припрыжкой.) – Что вам в тощей Европе, Саймон, – медом намазано?» Намазано, отвечаю я, и каким медом! Так что скоро примусь тебя разыскивать – выгляни, пожалуйста, дай знак. Где ты сейчас, моя зеркальная девочка? Во Франкфурте? В Монреале? В Берлине? Что за фокусы-флиртовки с миром за гранью бытия сочиняешь? «Огненное кольцо»? Ящики с исчезно-вением влюбленных? Зеркальные шары с летающими головами? Кто смотрится в тебя, моя радость, кто в тебе отражается? Эти вопросы считай риторическими. Надеюсь, ты не хранишь мне верность? К черту вер-ность тела! Только возвращайся ко мне время от времени. Только возвращайся, бога ради… 3 – Старый лабух Сеня, вот кто ее до чертиков любил. Да и она вроде его любила. Ну… если и не любила, все же была привязана. Он ей письма писал куда-то «до востребования» – была в нем такая старомодная церемонность. Никогда не знал, дошло письмо или нет, – она ведь не от-вечала или писала записку в несколько слов этой своей абракадаброй, так что откроешь письмо, стоишь как идиот, вертишь листок и так и сяк, вверх ногами переворачиваешь, а все никак не поймешь – что это. Как шифр какой-нибудь шпионский! И такая досада, такая злость возьмет! – так и смахнул бы с листа эти узоры, как вот паутину с зеркала! У вас в Интерполе наверняка есть спецы по расшифровке такого почерка. |
