— Предположите, — продолжала Анжель, — что я снова возвратилась к своему плану выдать ее замуж…

— Ну и что же?

— Это невозможно!

— Почему?

— Потому, что она вас любит! — вскричала она раздирающим душу голосом.

— Бедное дитя! Ну что ж? Вы научите ее меня забыть. Вы скажите ей, что благоразумие важнее чувства. Я заметил, что это учение всегда удается и что ученики всегда бывают ему послушны…

— Это бесполезно.

— В таком случае, что я могу сделать? Ведь этот семейный разговор, как бы он ни был интересен, должен же иметь какой-нибудь конец. Что вам от меня угодно?

— Ваше имя для моей дочери!

— Что?

— К чему повторять? Вы меня слышали и поняли.

— Слышал, да, не могу же я не верить своим ушам, — сказал он со смехом, — но не понял. Вы или с ума сошли, или шутите.

— Я заранее знала, что вы откажете. Я заранее знала все, что вы будете мне еще говорить… все это заключается в следующих словах: князь Облонский никогда не женится на дочери кокотки.

— Было бы даже глупым говорить это! — отвечал князь с презрением.

Он встал, чтобы показать, что разговор кончен.

— Выслушайте меня, по крайней мере, до конца. Я хочу, чтобы Ирена жила, я хочу, чтобы ей была возвращена ее честь.

Князь молчал.

— Я становлюсь перед вами на колени.

Она действительно опустилась на колени и сложила руки с выражением мольбы.

— Ирена вас любит. Она умрет от этой любви… Я хочу, чтобы она жила, я хочу, чтобы она была счастлива… Я хочу, чтобы она была честной женщиной. Князь, перед вами мать, умоляющая за свою дочь, говорит вам: не убивайте моего ребенка, не доводите его до отчаяния… Вы совершили преступление, да, преступление самое ужасное из всех, над этим беззащитным существом, которое вы опозорили в награду за ее любовь к вам, красоту и невинность… Князь, сжальтесь над ней!

Сергей Сергеевич остановился и холодно взглянул на нее.

— Дорогая Анжелика Сигизмундовна, — отвечал он тоном самой оскорбительной снисходительности, — встаньте, прошу вас. Мне было бы за вас неприятно, если бы слуги застали вас на коленях; это может вам очень повредить, так как до сих пор вас считают очень благоразумной и гордой женщиной.

Анжель быстро поднялась, из груди ее вырвался вздох, подобный крику, в котором было что-то страшное.

Лицо ее сделалось тоже страшным, глаза блеснули злобным огнем, на ее тонких, бледных губах показалась пена.

В эту минуту она была похожа на тигрицу.

— Я сделала все, что было нужно для очистки совести, — вскричала она, — и в чем я поклялась моей дочери. Теперь кончено. Мы поквитались. Войдем снова в наши роли. Просьба не годится. Ее не было в моем сердце и не было в моем уме. Если я унижалась до такой степени, то знаю, что отомщу за это! Когда-нибудь вы будете у моих ног, как я была у ваших. Когда-нибудь вы будете умолять меня, как я вас умоляла. Я клянусь вам, что это будет так, также клянусь вам, что Ирена будет княгиней Облонской.

Она была так страшна в припадке злобы и ненависти, что князь инстинктивно отступил назад, не из боязни — это чувство было ему незнакомо, — а от удивления. Он думал, что она сошла с ума.

Но с ней это продолжалось недолго, она стихла, все, впрочем, продолжая смотреть на него вызывающим взглядом.

«Надо кончать!» — мелькнуло в его голове. Он подошел к письменному столу, выдвинул один из ящиков и вынул вчетверо сложенную бумагу.

— Вы слишком поспешили дать клятву, — насмешливо-злобно сказал он, — я уже потому не могу жениться на вашей дочери, что она уже замужем.