Он снова впал в прежнее беспокойство, близкое к отчаянию.

— Все погибло, все погибло! — шептал он, ходя из угла в угол по своему кабинету.

Время тянулось томительно медленно, несмотря на то, что голова усиленно работала: планы самые разнообразные так и роились в ней, но каждый из них отбрасывался как неосуществимый.

Виктор Аркадьевич сел было заниматься, но вскоре бросил, принялся за книгу, но не был в силах прочесть и понять даже несколько строк — они прыгали перед его глазами, он не был в состоянии связать фразы.

На вопрос со стороны слуги об обеде, он отвечал, что не хочет есть. Внесенный в восемь часов вечера чай на подносе уже давно остыл в стакане. Бобров до него не дотронулся.

Стоявшие на письменном столе кабинета часы показывали двадцать минут десятого.

В передней раздался робкий звонок.

Виктор Аркадьевич вздрогнул.

Сердце его усиленно забилось тревожным, но вместе с тем каким-то безотчетно-радостным биением.

Он быстрым движением вскочил с турецкого дивана, на котором лежал, силясь, но безуспешно, задремать, и через мгновенье был уже в передней.

Там слуга уже бережно вешал на вешалку дорогую лисью ротонду, а посредине комнаты стояла стройная женщина в черном платье, лицо которой было скрыто под двойной густой черной вуалью.

Виктор Аркадьевич скорее угадал, нежели узнал в ней княжну Юлию Сергеевну Облонскую.

— Это вы! — мог только произнести он, протягивая обе руки дорогой, так страстно желанной, но все-таки нежданной гостье.

Она крепко, но молча пожала эти руки своими обеими, затянутыми в длинные черные перчатки, изящными ручками.

От внезапной радости он до того растерялся, что она после некоторой паузы принуждена была спросить его, куда ей пройти.

— Простите, — прошептал он, — я положительно потерял голову от неожиданности.

Он подал ей руку и провел в кабинет, плотно притворив за собою двери. Они остались вдвоем. Она откинула вуаль.

XVII

ЧАСЫ БЛАЖЕНСТВА

Виктор Аркадьевич усадил княжну Юлию на диван и молча сел с ней рядом.

Она, видимо, от волнения первое время не могла выговорить ни слова — достаточно было взглянуть на ее бледное лицо, горящие глаза, полные какой-то бесповоротной решимости, чтобы понять, что она выдержала в душе целую бурю, один из шквалов которой и занес ее туда, где она находилась в настоящую минуту.

Бобров проницательным взглядом любящего человека все это прочел на расстроенном лице своей дорогой гостьи.

Ее волнение сообщилось ему и еще более усилило и без того угнетенное происшествиями дня состояние его духа. Он не мог, да, кроме того, надо сознаться прямо, боялся начать расспросы, хотя мысль, что она у него, значит, несомненно, любит его, должна бы, казалось, придать ему бодрости, но он, как все в первый раз горячо и истинно любящие люди, не верил своему счастью, продолжая волноваться, беспокоиться, ожидая, вопреки доводам рассудка, что вот-вот это счастье исчезнет для него, как чудное мимолетное видение, как сладкий сон, сменяющийся так часто тяжелым, страшным пробуждением.

Того только можно назвать безусловно счастливым, кто дорожит своим счастьем, страшится ежеминутно потерять его, подобно скупцу, дрожащему над своими сокровищами.

Высшее счастье — это бояться лишиться своего счастья.

Некоторое время таким образом они оба молчали. Тишину, царствующую как в кабинете, так и во всей квартире молодого технолога, нарушало лишь однообразное тиканье часов.

Кабинет представлял из себя довольно обширную, но вместе с тем и чрезвычайно уютную комнату; большой письменный стол стоял в простенке между двумя окнами, закрытыми теперь тяжелыми зелеными репсовыми драпировками, с правой стороны от входа почти всю стену занимал книжный шкаф, с левой же — большой турецкий диван, крытый тоже зеленым репсом, остальная мебель состояла из двух маленьких круглых столиков, мягких стульев и кресел и кресла перед письменным столом в русском стиле, с дугой вместо спинки.