Множество зажженных ламп лили потоки света.

Комнаты были уже переполнены многочисленной шумной толпой, в которой заметно преобладали мужские фраки.

Впрочем, не было недостатка и в представительницах прекрасного пола, в богатых бальных туалетах, украшенных множеством бриллиантов, таким множеством, что казалось вы попали на выставку ювелиров, нашедших более выгодным заменить безжизненные, заурядные витрины прекрасными белыми руками, округленными плечами и грациозными шейками.

Между этими дамами, сливками веселого Петербурга, по большей части львицами полусвета, опереточными артистками и содержанками, были совсем молоденькие, и постарше, и зрелого возраста, но не было ни одной старухи.

Кавалеры же принадлежали ко всем возрастам, начиная с утонченных юнцов, как бы хвастающихся своим бессилием, про которых так правдиво сказал поэт:

и кончая старцами, потухший взор которых под усталыми веками, поблекшие черты красноречиво говорили о бурно проведенной жизни.

Присутствовали представители всех петербургских профессий, чиновники, банкиры, артисты, художники и литераторы.

Было несколько иностранцев. Среди этого смешанного общества находились и наши старые знакомые: доктор Звездич, Виктор Аркадьевич Бобров и Владимир Геннадиевич Перелешин.

Хозяйка дома, дававшая вечер, светлая блондинка, с выпуклыми большими голубыми глазами, очень полная, с чересчур развитыми формами, принимала в одной из гостиных.

Это была знаменитая Дора, или Доротея Карловна Вахер, уверявшая всех, что родилась и выросла в Вене, этом городе красивых женщин, по уверению же злых, но, кажется, в данном случае правдивых языков, родом из Риги.

Недалекая и неразвитая, она была одарена в высшей степени коммерческой сметкой и имела, несмотря на свой более чем зрелый возраст, много поклонников.

Она ни в чем не отступала от своих правил горизонталки, находя, что это ремесло, как и всякое другое, должно быть оплачиваемо по заслугам.

Она никогда не производила крупных скандалов; никогда не была причиной преступления — никто из-за нее не стрелялся.

После Анжель она была в то время первой звездой петербургского полусвета, хотя ее сбережения, несмотря на экономию, доходящую до скупости, не могли сравниться с состоянием Анжелики Сигизмундовны.

— Не понимаю, за коим чертом ты меня привез сюда? — говорил Виктор Аркадьевич доктору Звездичу.

Оба они удалились в одну из дальних комнат, скромно меблированную и слабо освещенную, обращенную на этот вечер в курительную.

Низкие диваны стояли по стенам, и Петр Николаевич, полулежа на одном из них, казалось, с наслаждением курил дорогую сигару.

Бобров стоял перед ним с кляком в руках и со скучающим, грустным выражением лица.

— Я привез тебя, мой друг, чтобы ты развлекся, но вижу, что мне это не удалось.

— Это доказывает, что или лекарство плохо, или твое леченье никуда не годится…

— Ничуть не бывало. Леченье превосходно. С некоторых пор ты грустен, чем-то занят, тебя, видимо, гнетет какая-то мысль, иногда, очень редко, бываешь неестественно весел… Одним словом, все признаки, которые замечаются у институток, влюбленных в своих кузенов, а если ты влюблен, то мое леченье правильно, — я угадал болезнь — она в сердце…

— Влюблен, я? В кого же это? — отвечал Виктор Аркадьевич, смутившись и краснея.

— В кого? Если бы я захотел, то, может быть, и отгадал бы.

Доктор продолжал с улыбкой:

— Я не выпытываю у тебя твоих любовных тайн — они меня не касаются. Только кроме любви тут есть еще кое-что… какие-нибудь препятствия, неудачи… Оттого-то происходят: грусть, нервное состояние, дурное расположение духа, подозрительность… Значит, необходимо развлечение, чтобы восстановить равновесие, разогнать тоску, близкую к меланхолии, служащей зачастую началом сумасшествия…

— Тирада совсем во вкусе мольеровских докторов! — прервал его Бобров, стараясь обратить разговор в шутку.