— Которая ей не принадлежала! — вскричал немного резко Виктор Аркадьевич.

— Я думаю так же, но когда мы обвенчаемся, разве я буду иметь право что-нибудь скрывать от вас?

— Вы очаровательны, — отвечал он, смягчаясь, — но ведь мужья бывают разные. Конечно, я очень дружен с графом Львом Николаевичем, но мне кажется, что мои сердечные дела касаются только вас, вашего отца и… меня, к тому же я вашего beau frere’а не считаю человеком, которому можно поверять такие секреты.

— Что вы имеете против него?

— Ничего…

— Нет, имеете. Когда разговор касается его, вы как будто не договариваете… Помните бал… Можно подумать, что вы ревнуете…

— В тот вечер его взгляд мне показался странным, но оставим это, я вас к нему не ревную, нет! Я слишком уверен в вас, чтобы ревновать к кому бы то ни было… Но он и я принадлежим к разному обществу, у нас разные взгляды, мы различно чувствуем и думаем… Впрочем, дело уже сделано… что он сказал? Враг ли он нам, или друг, или ни то, ни другое?..

— Друг! Друг!..

— А! — произнес Виктор Аркадьевич, видимо, удивленный, но довольный.

— Да, да… и даже больше, пожалуй, чем нужно!

— Как так?

— Он сам хочет говорить с моим отцом, когда тот возвратится.

— Он берет на себя это дело? — заметил Бобров с легкой иронией.

— Именно; впрочем, он готов взять на себя всякое дело, в которое его только допустят. Я его хорошо знаю! — прибавила она с улыбкой.

Мы бы назвали эту улыбку детской, если бы в наше время существовали дети в полном значении этого слова.

— С тех пор, как я здесь живу, я его до тонкости изучила. Он очень застенчив, очень слабохарактерен… но очень самолюбив и горд и потому хочет казаться смелым, всезнающим и твердым, как кремень; он доверяет только своему мнению, и, когда Надя или кто-нибудь другой наводит его на какую-нибудь мысль, он хватается за нее, приписывает ее себе и уверяет, что никто в мире не сумеет лучше его повести дело.

— Да вы обладаете выдающейся наблюдательностью! — воскликнул Виктор Аркадьевич, смотря на нее с той гордою радостью, с какой смотрит всякий истинно любящий человек, открывая новое достоинство в любимом существе. — Вы несколькими штрихами сумели нарисовать полный портрет.

— Значит, — произнесла она, делая кокетливое движение своей хорошенькой головкой, закутанной в большой платок, — теперь было бы неосторожностью с вашей стороны говорить с моим отцом ранее Льва. Отец, мы получили телеграмму, приезжает завтра, я сочла необходимым вас предупредить…

— Почему же я не могу говорить с ним?

— Потому что Лев обидится, что отказываются от его помощи и посредничества, и пойдет против нас.

Бобров ответил не тотчас, он, видимо, что-то обдумывал.

— Таким образом, — медленно начал он, — наше счастье, наша жизнь, наша любовь, все это нам больше не принадлежит! Другой займется устройством нашей судьбы. Если он не сумеет взяться, или ему не удастся, тогда князь нас разлучит навсегда… О, это ужасно!

Он закрыл лицо руками.

На глазах княжны появились слезы.

— Положим, я робок и застенчив, я стесняюсь князя Сергея Сергеевича, но мне кажется, что сердце подсказало бы мне, как его тронуть, что я исполнил бы эту миссию лучше других.