|
Поселенцам пришлось жить в бараках и вкалывать на полях от зари до зари. Все прибывшие получили специальные браслеты, на которые было установлено приложение Jingwang — «Третий глаз». Оно сканировало и передавало нейросети всё, что они читали, писали, говорили, все контакты и передвижения. Подозрительным считалось все: если у человека дома много книг или большие запасы продуктов, если он использует электричества больше нормы, провел ночь не по прописке без разрешения полиции, оказался на какое — то время вне доступа. Любое из нарушений могло стать основанием для задержания и допроса. Все переселенцы, от подростков до стариков, были обязаны сдать подробный биометрический и ДНК тест — фотографии лица в разных ракурсах, анализ крови, отпечатки пальцев, скан сетчатки глаза, запись голоса и образцы волос.
Каждый шаг фиксировался Jingwang: алгоритмы анализировали не только действия, но и помыслы, чтобы спрогнозировать каждый поступок — даже тот, который сам от себя не ждешь. Алгоритмы постоянно, непрерывно анализируют, сопоставляют, вносят коррективы, простраивают линии поведения. Присваивают жизни числа, проценты и вероятности. Знают даже то, на что ты решишься только в самом крайнем случае, причем задолго до того, как ты об этом задумаешься. И когда однажды ты совершаешь поступок, в котором можно усмотреть хотя бы малейший намек на бунт, в тот же миг тебя забирают и исправляют, прежде чем ты созреешь для настоящего нарушения. Несмотря на бродившие среди заключенных страшилки, «Примирение» не был лагерем смерти. Не был заточен на тотальное истребление инакомыслящих. Он, как гигантский кухонный комбайн, был нацелен на то, чтобы перемолоть разнородные фрагменты разных народностей в однородный фарш, легко поддающийся формовке. Обвыкнешься — не сдохнешь, а не сдохнешь — обвыкнешься, иного пути нет. — Почему ты не в камере? — Я заработай свобода. Я усердно учись, правила соблюдай, экзамен сдавай. — Почему же ты до сих пор в «Примирении»? — Мой семья тут. Весь, что остался. Уйду — погибай все. — И что, ты стал кем-то вроде надзирателя? — Нет, я просто мал-мал подсоблять, всякое-разное делать… — К примеру, лупцевать заключенных? Бить током? — Нет, никогда! — Ты, может, и нет. Но они… Ты же все это знаешь, видишь. И ты им прислуживаешь. Флик, волнуясь, сбивчиво оправдывался: в Ганзе его отец никогда на людях не показывал ни родного языка, ни обычаев — еще до всего, что потом началось. Потому что есть закон: не хвастать тем, кто ты есть, откуда родом, во что веруешь, не болтать зря, но если спросят, отвечать честно и прямо, не ловчить. Но если сказать правду — равносильно тому, чтобы собственной рукой подписать себе смертный приговор, то не зазорно и промолчать. Главное — помнить, кто ты есть. — Мягкому суждено жить, а твердому — умереть. Так говорил мой отец. — Удобная позиция, ничего не скажешь, — хмыкнул Тео. — Творить всякие непотребства и считать себя при этом чистеньким — для маскировки же, не со зла. За дверью раздался тихий звук уходящих шагов. «Поздравляю, кажется, ты оттолкнул единственного, кто мог стать твоим союзником», — саркастически сказал Аскар. |
