Справедливость восторжествовала, и закон не был нарушен, и обычаи соблюдены до тонкости. Лишь в одном разошелся народ с процедурой королевского правосудия. Никому не вспарывали живот и не трещали кости. Томас Фарингдон, а это именно он затаился прошлой ночью в исповедальной кабинке святого Мартина Великого, высматривая врагов, сказал чистую правду.

Справедливость неделима, она не ведает границ, для нее одинаково важно большое и малое: слеза ребенка и слеза мужчины, алмазы магната и медяк бедняка.

Пока Фарингдон выслеживал изменников, советник Хорн совершал привычный обход лондонских улиц, вернее, объезд, ибо ехал на коне с развернутым знаменем. Как олдермен и полномочный представитель восставшего народа.

— Если кто-нибудь хочет поведать о причиненной ему несправедливости, пусть сделает это немедленно, — выкликал он на всех перекрестках. — От себя лично и имени братьев своих обещаю суд скорый и справедливый.

И у него хватало забот. Разобрав тяжбу рыботорговца Джона Пека с Робертом Мартоном, он принудил последнего выплатить десять фунтов; Матильде Токи возвратил усадьбу, незаконно занятую москательщиком Ричардом Токи; заставил бывшего мэра Брембера возвратить пять серебряных марок пивовару Уильяму Трумену.

Хорн не судил изменников, не выносил суровых приговоров, но добрая слава о нем разнеслась по всему городу.

От Тауэра до Майл-Энда, загородной деревни, окруженной возделанными полями, не более двух миль. Когда король прибыл на место, экзекуция уже совершилась; и он, вероятно, об этом догадывался. Он сам и его приближенные ожидали встречи все с той же возбужденной стихией, которая окружала их на всем пути от Екатерининской площади к воротам Олдгейта. Но по краям огромного ячменного поля стояли строгие ряды войск. Стальные наконечники копий не шевелились и смотрели точно вверх. Знамена обоих королевств и хоругви святого Георгия ласково полоскал душистый ветерок.

Сладко обмерло сердце в безумной надежде на то, что каким-то чудом вернулись рыцари из Гиени. Ричард даже прищурился, чтобы разобрать гербы на треугольных щитах. Но чем ближе подъезжала королевская кавалькада, тем яснее вырисовывались приметы совершенно иного рода. Рыцарское оружие сжимали руки, приученные к сохе и лопате, заскорузлые пальцы выглядывали из продранных башмаков.

И от этой упорядоченной безмолвной силы исходила такая угроза, что все только что пережитое показалось далеким, как испарившийся сон. Сновидения всегда остаются в прошлом, а явь еще предстоит пережить. Гнет неотвратимой развязки перехватывал дыхание почаще любого кошмара, потому что нет ничего страшнее ожидания беды.

«Вот оно, полное поражение, — думал король, продолжая скакать к группе всадников, остановившихся посреди поля. — И нельзя проснуться и невозможно ничего изменить».

Желчная горечь обожгла пересохшее горло.

— Обещайте, обещайте им все, что попросят! — кто-то жарко дохнул ему в самое ухо.

Ричард вздрогнул, непроизвольно дернул узду, и чуткий конь, взрыхлив землю, поднялся на дыбы. Проскакав на корпус впереди и развернувшись вполоборота, встали Ленгли с Бекингэмом.

Увидев, что королевский поезд останавливается, встречающие спешились и обнажили головы. Это послужило общим сигналом преклонить колени. По порядкам пробежала прерывистая волна, и вскоре вся повстанческая армия на рыцарский манер отсалютовала своему сюзерену. В седле кроме самого короля остался один-единственный всадник в зеленом наряде простого лучника.

Приятно удивленный, Ричард, превозмогая нервную дрожь, поехал ему навстречу.