Анна перешла по Новому мосту на правый берег, и мы оказались на тротуаре возле Лувра, где было гораздо менее людно; а когда мы миновали скопление народа у Моста Искусств, нас разделяло всего каких-нибудь полсотни шагов и Анна была ясно видна мне на фоне подсвеченного фасада. Я заметил, что она чуть прихрамывает — может быть, ей жали туфли; но шаг у нее был бодрый, решительный, и тут мне в первый раз пришло в голову, что она стремится к какой-то цели. Сейчас мне ничего не стоило ее догнать. Но что-то меня удержало. Не помешает узнать, куда она направляется. И я продолжал следовать за ней издали, пока она у Королевского моста не повернула прочь от реки.

Что видит Анна, думал я, чем полна сейчас ее золотая голова? Какая печаль или надежда заслонила от нее картину, в которую она вступает походкой сомнамбулы? Может быть, она думает обо мне? Может, для нее Париж полон мной, так же как для меня он полон ею? Безрассудная надежда найти какое-то подтверждение этой догадке отчасти и удержала меня от того, чтобы подбежать к Анне. Когда-то одним из любимых наших с нею обычаев были ночные прогулки по саду Тюильри. С набережной, с площади Согласия и с улицы Риволи этот сад недоступен, но от улицы Поль Дерулед его отделяет только поросший травою ров и низенькая ограда. В обычные ночи на этом уязвимом участке дежурит полицейский патруль, и эта опасность придает Тюильри острую прелесть запретного, заколдованного сада. Но сегодня, надо полагать, правила соблюдаются не так строго. Анна повернула к Тюильри, и сердце у меня подскочило — так, вероятно, было с Энеем, когда Дидона повернула к пещере. Я прибавил шагу.

Улица струилась светом. Справа высилась арка Каруссель, в своих неповторимо совершенных пропорциях существующая как бы вне реального мира, а позади нее перспективу замыкал огромный полукруг Лувра, различимого до мельчайших подробностей в ослепительных огнях иллюминации. Слева уже тянулся причудливый сад — металлическая зеленая трава под желтыми фонарями, цветы, кичащиеся своими красками и тихие, точно цветы из сна, которые раскрываются, оставаясь неподвижными. Немного отступя от ограды начинались деревья, за деревьями новый взрыв света возвещал площадь Согласия, а дальше, высоко на холме, ярко освещенная Триумфальная арка выступала из черной тьмы, и в центральном ее пролете трепетал огромный, до самого свода, трехцветный флаг.

Анна, все так же прихрамывая, уже шла по траве между белых статуй, разнообразящих эти лужайки лбами в лавровых венках и мраморными спинами в изящных поворотах. Она подошла к ограде возле бронзовых пантер, как раз там, где мы так часто перелезали в сад. Поднимаясь по травянистому откосу, она подоткнула свою длинную юбку, и я увидел, как над оградой мелькнула ее белая, обнаженная до бедра нога. Когда я в свою очередь перескочил через ограду, она шла всего в тридцати шагах от меня между цветущих куртин. Чуть дальше лужайка кончалась, начинались деревья. На фоне их она казалась заблудившейся девочкой из сказки. И вдруг она остановилась. Я тоже остановился. Мне хотелось продлить очарование этих минут.

Анна нагнулась и сняла туфлю.