— Твоё?

— Ирины, — ответила Елена. — Она охоту любит.

— Однако! — с уважением покачала головой Женя. — Серьёзная у тебя супруга.

Присев перед Еленой на корточки, Женя заглянула ей в глаза. Было в ней и много девичьего, и что-то мальчишеское, притягательно-озорное — то, что чаровало и западало в душу. Хотя сейчас уже, пожалуй, немного поуспокоился задор. На вид — не дашь и двадцати лет, хотя на самом деле теперь уже двадцать семь.

— Лен, ты погоди о плохом думать. Может, и обойдётся всё.

Тревога превращалась в озноб. Холод проникал в душу, в кости, сжимал стальным панцирем плечи, шею.

— Ленок, ты дрожишь вся... Накинь-ка, — и Женя, сняв со спинки стула тонкую пуховую шаль, укутала плечи Елены. — Давай-ка чайку дерябнем, м? Я похозяйничаю, можно?

С кухни доносились звуки: свист чайника, звяканье посуды. Если закрыть глаза — казалось, будто Ирина дома и хлопочет там. Горло стиснулось, под рёбра рванулся вдох — слишком много боли, воздуха, леденящего ужаса утраты. Нутро выталкивало эту утрату, не принимало, не смирялось, отвергало, поэтому такими шумными были вздохи, зажатые ладонями, до боли между рёбрами.

— Лен, Лен, ты чего? Ну всё, всё... Тихо. Ты не одна, я рядом.

Худые руки Жени были тёплыми. Они легонько, осторожно гладили по закутанным шалью плечам, дотрагивались до тёмно-русых волос, с которых сползал платок, и шелковистые пряди выбивались на уши, на лоб.

— Так, подыши. Успокойся. Вдох, выдох... Вот так, умница.

Панцирь холода ещё держал, но уже не давил так сильно. Уже можно было потихоньку дышать.

— У тебя есть успокоительное какое-нибудь? Капельки? Валерьянка?

— Там... — Елена неопределённо махнула рукой в сторону шкафа.

Женя нашла коробку с лекарствами, накапала в рюмку лошадиную дозу корвалола.

— Вот так, разом в себя... И чаем запей. Я там у тебя шарлотку нашла... Тыквенная, что ли? Я такую не пробовала. Яблочную только.

Чай, шарлотка — вроде неуместно-бытовое, такое второстепенное сейчас, но — смягчало душу, отпускало на волю слёзы, удавка напряжения ослабевала. Разговоры о пустяках. Но сквозь заторможенность прорывалось безумие — мчаться туда, на место катастрофы. Да, далеко, но если по телефону ничего определённого сказать не могли, то, может, на месте что-то выяснить удалось бы?

— Куда ехать? Это на ночь-то глядя? — отрезвили Елену руки Жени, сжавшие ей плечи почти до боли — властно, вразумляюще. — Лен, с ума не сходим, ладно? Сиди и никуда не дёргайся. Я буду звонить, узнавать.

Она взяла на себя этот смертельно трудный обзвон, от которого у Елены душа каменела и язык спотыкался. Уронив голову на руки, Елена вслушивалась в её голос, энергично-звонкий, настойчивый, требовательный. У неё получалось гораздо лучше, сама Елена только глухо и невнятно бормотала в трубку. Ничего... Опять нет информации.

— Я не знаю уже, что делать, куда ещё звонить. — У Елены вырвался судорожный выдох, за ним последовал огромный, превышающий всякую меру вдох. Помогло бы, наверно, подышать в пакет, но его не было под рукой. Паническими атаками она не страдала, но сейчас лёгкие бились в конвульсиях. Женя обняла её и стиснула так крепко, что дышать стало трудно. Приступ улёгся.

— Ждать, Лен. Будем ждать и звонить снова. Мчаться туда нет большого смысла. Там ты узнаешь не больше, чем здесь. До утра, по крайней мере, куда-то бежать, ехать сломя голову точно не стоит. Уже ночь на дворе. Попробуй всё-таки отдохнуть.

Четыре стены комнаты душили её.