– Нет, с сыном Ренаты.

– С сыном? А она где? – Я не ответил. – Ясно, она тебя бросила. Ты разорился, а она не из тех, кто согласится жить в таких жалких меблирашках. Небось спуталась с кем‑то другим, а из тебя сделала няньку. Или сиделку, как говорят англичане. Вот наглость! А на кой тебе черная повязка?

– Я назвался вдовцом.

– Во мошенник, – осклабился Кантабиле. – Что мне в тебе и нравится.

– Не знал, что еще выдумать.

– Я не собираюсь тебя закладывать. Думаю, это ужасно. Только не понимаю, как ты умудрился вляпаться в такое дерьмо. Ты ж такой умный, такой важный, друг поэтов и сам в некотором роде поэт. Можно, конечно, и вдовцом побыть и даже пожить в такой дыре, как эта, но максимум пару дней, а ты тут уже два месяца, и этого я уже не понимаю. Такой энергичный парень. Помнишь, как мы с тобой шли на цыпочках по мосткам того небоскреба – шестидесятый этаж, ветер такой, что с ног сбивает, – разве это пустяки? Честно говоря, я думал, тебе не хватит пороху.

– Я испугался.

– Но идею прочувствовал. Но я хотел сказать тебе что‑то более важное: вы с этим поэтом Флейшером – просто потрясающая команда.

– Когда ты вышел из тюрьмы?

– Ты что, смеешься? Когда это я был в тюрьме? Ты совсем не знаешь свой город. Любая польская девочка, едва конфирмовавшись, знает больше, чем ты со всеми своими книгами и наградами.

– Тебе достался ловкий адвокат.

– Наказания считай что нет. Суды в него больше не верят. Судьи понимают, что ни один здравомыслящий человек не станет разгуливать по Чикаго без крыши.

Да, Кантабиле такой. Обрушивается, как ливень, словно попутный ветер, подгонявший его самолет, каким‑то образом вселился в него самого. Высокий, холеный, франтоватый, он каждый раз приносил с собой ощущение неиссякаемых возможностей и бесшабашного риска – я назвал это шансоватостью.

– Я только что из Парижа, – продолжал он, бледный, темноволосый, довольный. Беспокойные глазки поблескивали из‑под бровей, сходившихся на переносице, как гарда кинжала, а нос с несколько толстоватым кончиком был совершенно белым. – Ты сечешь в галстуках. Как тебе этот? Я купил его на рю Риволи.

Одет он был потрясающе элегантно: костюм из двойного трикотажа, похожего на габардин, и черные туфли из кожи ящерицы. Когда Ринальдо смеялся, на висках и скулах бились жилки. Кантабиле всегда пребывал в одном из двух настроений – либо благодушествовал, как сейчас, либо сыпал угрозами.

– Тебе Сатмар сказал, где я?

– Если бы Сатмар смог запихнуть тебя в магазинную тележку, он бы продал тебя по кусочкам на Максвелл‑стрит.

– Сатмар по‑своему неплохой парень. Время от времени я резко о нем отзываюсь, но ты же знаешь, я его очень ценю. А про девушку‑клептоманку ты все выдумал.

– Выдумал, ну и что из того? Это вполне могло оказаться правдой. А твой адрес я узнал не от него. Люси узнала его у вдовы Гумбольдта. Она звонила в Белград что‑то там перепроверить. Она уже заканчивает работу.

– Какая упорная.

– Тебе стоит прочесть ее диссертацию.

– Ни за что, – отрезал я.

– Почему? – обиделся он. – Она умная. А вдруг ты узнаешь что‑нибудь новенькое.

– Возможно.

– А‑а, ты больше не хочешь ничего слышать о своем приятеле?

– Считай что так.

– Но почему? Потому что он выдохся и сорвался? Потому что этот знаменитый миляга пустил на ветер все свои таланты и оказался жалким неудачником, свихнувшимся бездельником, так что черт с ним? – Я не стал отвечать. Не видел смысла обсуждать это с Кантабиле.